Спустя вечность - [28]

Каждый приезд Хенрика Люнда в Нёрхолм был для нас, детей, праздником. Он наполнял дом весельем. Высокий, полный, но легкий на ногу, он, напевая, вальсировал по двору. Для младших это была забава, а я сидел на крыльце амбара и мыл его кисти в теплой воде с зеленым мылом.

У него в запасе было полно историй, часто бестактных и слишком откровенных, на мой взгляд. Ведь он знал множество людей, у него была целая галерея знакомых в «Театральном кафе» в Осло. Больше всего, как я помню, говорилось о Мунке и Карстене, а также о Кристиане Кроге, который жил в Крагерё, недалеко от дачи Люнда на Скотёе. Про Крога Люнд рассказывал вот что: тот хотел удалить подпись своего ученика с одной самой удачной работы, и потом, когда об этом стало известно, сердито воскликнул: «Поставить мою подпись — какая неслыханная дерзость!» Благодаря живой мимике Люнда, его хриплому от виски голосом и неповторимому таланту подражания, эта известная история звучала очень смешно.

Люнд любил своего коллегу Карстена, не только как художника, но и как друга — если кто-то мог быть тому другом. Карстен, как известно, не пользовался у коллег-живописцев особой популярностью. Он держался в стороне и ко всем художникам, за исключением Мунка, обращался на «вы». Люнд не составлял исключения, однако же смело защищал Карстена, несмотря на острый язык «подзащитного». Однажды шпильку от Карстена получил один одаренный коллега из их круга. Художник Бернхард Фолкестад издал небольшую книгу своих статей, она называлась «Синее колесо». Карстен сказал: «Книга неплохая, Фолкестад. Наконец-то Вам удалось найти нужный цвет…»

8

Лето 1988 года. Я снова, стою здесь, во дворе усадьбы, где все так изменилось, гляжу по сторонам и мысленно возвращаюсь к памятным приметам далекого прошлого.

Старое крыльцо красного амбара. Когда-то на нем было так удобно сидеть — не слишком большое, сложенное из каменных плит. Верхняя плита стерта до дыр множеством подбитых железом сапог, не одну сотню лет топтавших ее. Сюда вносили мешки с мукой и зерном и ссыпали содержимое в закрома, здесь висели копченые свиные и вяленые бараньи окорока, а под самым потолком — гороховая ботва. Таким я помню амбар в первые годы жизни в Нёрхолме. Но амбар постепенно пустел — исчезла необходимость хранить муку и зерно.

Да, на этом крыльце было так приятно сидеть, особенно когда его нагревало солнце, немного жестковато, но очень удобно. Интересно, осталась ли на нем краска от кистей Хенрика Люнда, которые я вытирал о камень с не видимой никому задней стороны? Да, вот белые и красные полоски — краска держится долго.

В детстве я на этом крыльце колол орехи, которые осенью собирал в Хасселдалене, здесь как раз хватало места и мне и горке орехов. У меня был особый камень овальной формы, которым я колол орехи, еще не совсем зрелые, уютно лежащие в своей скорлупе. Этот камень я всегда прятал под крыльцом. Может, он и сейчас там? — подумал я. Было бы неплохо расколоть несколько орешков… Но камня под крыльцом не оказалось. Впрочем, и год, наверное, был неурожайный на орехи, да и дорога в Хасселдален заросла непроходимым кустарником.

Когда я был маленький, в Нёрхолме не происходило ничего необычного — школа, работа в саду и на полях летом и осенью, а зимой привычный для всех детей спорт — лыжи, если был снег. На открытке с изображением двух футболистов, столкнувшихся лбами, отец деловито и как всегда с желанием помочь пишет: «Дорогой Туре, спасибо за письмо. Если зима еще постоит, ты можешь взять в лавке Лауры Рейерсен хорошие лыжи. Помни, что резина должна быть прочно прикреплена, будет лучше, если это сделают Кристиан или Густав, пусть возьмут мелкие медные гвоздики от Молланда. Мне понравилось, как ты прыгал…»

А вообще мы развлекались по-всякому, хотя наши развлечения вряд ли пришлись бы по вкусу нынешним детям. У меня в Гримстаде был товарищ, внук старой аптекарши фру Арнтцен. Его звали Фредрик. И еще я дружил с Дидриком, сыном приходского пастора, с Сигурдом, сыном морского капитана, и наконец с Оддвином, отец которого владел Гримстадской фабрикой минеральной воды, откуда Оддвин приносил нам газированную и сельтерскую воду. Как старший и более опытный, он наливал газировку, подмешивая в нее спирт, разумеется, это была безобидная уловка ради собственного удовольствия и удовольствия своих друзей. Это производило неописуемое действие на тех, кто считал, что пьет газировку. С ними со всеми я и проводил время, когда позволяли обстоятельства, будь то в Нёрхолме или Гримстаде.

Фредрик жил в красивой старой аптекарской усадьбе с большим садом. Недалеко от их ограды стоял невзрачный домишко с решетками на окнах. Это была городская тюрьма, и мы часто заглядывали через решетку в камеру. Как правило, камера была пуста, но однажды мы увидели в ней человека в одной рубашке, он умывался, и Фредрик рассказал нам, что это некий городской предприниматель, совершивший растрату. Мне было страшно интересно, мы как будто творили нечто почти незаконное, лежа на животах и глядя на арестанта, я едва решался поднять голову и выглянуть из высокой травы. Меня удивило, что он умывается и вообще ведет себя совсем как дома, — в десять все считают, что в тюрьме следует вести себя иначе. Может быть, он был невиновен…