Спустя вечность - [27]

Я помню Хенрика Люнда с десяти лет, когда написал дерево, стоящее в лесу. Люнд так расхвалил мою работу, что отец воскликнул:

— Да что ты! Неужели это и правда похоже на Аструпа^{53}?

Кто знает, да и картинка уже давным-давно потерялась. Но Люнд захотел непременно купить мой цветной рисунок индейца. Отец остановил его. А когда Люнд приехал в другой раз, это было уже невозможно. Зато Люнд привез нам с братом два красивых этюдника с тюбиками красок и кистями. Никогда больше меня так настойчиво не поощряли к занятию живописью, как это дважды сделал Хенрик Люнд.

И он продолжал меня опекать. После моего недолгого пребывания в гимназии, Люнд счел, что я должен начать заниматься у Турстейна Турстейнсона, который держал школу живописи в Биллингстаде под Осло. Так и получилось. Я попал в круг, где Хенрик Люнд долгие годы задавал тон, и как художник и как борец и защитник тех художников, которые разделяли его взгляд на искусство. К сожалению, ряды этих художников поредели. Люнд и Фолкестад умерли. А Людвига Карстена, который мне казался из них наиболее интересным, уже и тогда не было в живых. А вот Турстейн стал моим другом, учителем и вдохновителем. И до такой степени, что потребовалось немало времени, чтобы я освободился от его влияния.

Двор в Нёрхолме. В детстве он мне казался огромным. Сейчас — нет. Его нельзя даже сравнить с южной стороной усадьбы, где широко раскинулся сад, доходящий до шоссе Е-18.

Чем меньше человек, тем больше кажется ему все, что его окружает. В шесть лет у меня уходило много времени на то, чтобы добежать до уборной и вернуться обратно, спасаясь от преследований сердитого гуся, который третировал нас, детей, и своих двух гусынь. В один прекрасный день ему, к счастью, отрубили голову. Остались две его вдовы, несколько кур и красавец-петух.

Выгребная уборная была разделена на два отделения, в одном было три очка разной величины для нас, детей, и служанок, и отделение для отца с матерью и возможных гостей. Оно запиралось на ключ, который висел в прихожей на медном крючке. В родительской уборной было два очка. Над ними висела картина Улы Абрахамссона — рыжеволосая дама в неглиже, на боковой стене висело большое зеркало. Когда Хенрик Люнд снимал с крючка ключ, он всегда объявлял, что идет посмотреться в «Зеркало».

Когда у нас появился автомобиль — красивый подержанный «кадиллак» 1922 года, похожий на цилиндр, рядом с «Зеркалом» был построен гараж. Отец далеко не сразу стал употреблять слово «биль» вместо «автомобиль», он считал это признаком вырождения языка, как и многие другие сокращения. Рядом с гаражом появились две гостевые комнаты, под которыми были погреба, а позади — большой дровяной сарай. Все сохранилось и теперь в прежнем виде, только уборными больше не пользуются.

Когда приезжал Хенрик Люнд и по необходимости приглашали еще несколько человек, в крайней гостевой комнате играли в покер и пили виски. Особенно мне запомнился добродушный аптекарь из Аскера. Он приехал с девяностошестиградусным подарком, которого мой законопослушный отец не мог принять. У него был запас виски «Black and White», сделанный задолго до введения запрета на спиртное и хранившийся в запертом ящике комода. Отец дружески называл аптекаря «Господином майором», потому что тот носил морскую фуражку с золотым галуном.

Хенрик Люнд приезжал к нам в Нёрхолм раз шесть или семь. Он имел так называемый свободный доступ в те периоды, когда отец мог принять одного или двух гостей. Отцу нравилась язвительность Люнда, а мама относилась к нему сдержанно. Приезды Люнда и сопровождавших его друзей приносили ей дополнительные хлопоты. Кроме того, она не одобряла игру в карты. Люнд, безусловно, чувствовал, что раздражает хозяйку дома, и был предельно тактичен. Он любил и уважал маму и восторженно выражал свои чувства к ней, особенно в моем присутствии. Он бросал на меня быстрые, многозначительные взгляды. Намерения его были очевидны, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, что должен передать эти восторги матери, дабы умаслить ее. И я охотно исполнял возложенную на меня миссию. Люнд решительно отказался взять деньги за написанный им мамин портрет и за красивую французскую раму к нему, которую он позже прислал нам.

Люнд хорошо зарабатывал на живописи, литографиях и гравюрах с портретов отца, учитывая, что их с отцом очень уважали в кругах, которые в то время имели большое значение. В своих работах Люнд делал упор на живое личное обаяние модели. Что-то, наверное, в этом было, не зря Мунк считал его живопись «сладкой». Таланты Хенрика Люнда были чужды такому мизантропу, каким был Мунк. Тем не менее, один раз он позволил уговорить себя позировать Люнду и признался, что рисунок получился хорошим.

В знак особой благодарности Люнд подарил отцу красивые золотые часы с двумя крышками, на внутренней крышке было написано: Кнуту Гамсуну от преданного придворного художника. Отец очень ценил этот подарок, в ответ на него нужно было лишь время от времени позировать художнику. К тому же впоследствии эти часы могли оказаться хорошим подарком Арилду или мне. Через несколько лет отец подарил их мне.