Спустя вечность - [118]

С осени 1951 года состояние отца заметно ухудшилось. А за несколько месяцев до этого он показался мне весьма бодрым, сидел как послушная модель и проявлял интерес к моей работе, хотя порой взгляд у него становился отсутствующим. Мама пишет: «У меня появился хронический катар горла от крика, но самое ужасное видеть трагедию этой старости, особенно когда у тебя в голове воспоминания о его лучших годах».

«(Почтовый штемпель 16.8.51) Среда, вечер.

…Не думаю, что папа еще встанет. Сегодня ему пришлось пролежать целый день. От четырех до шести вечера его немного лихорадило. Дело в том, что он больше не хочет жить. Я пробую говорить, что он должен продержаться еще некоторое время, он хватается за эту мысль, но через минуту забывает о ней и снова говорит только о смерти. Ничего удивительного. Они сами приговорили его к смерти, когда лишили возможности вести хозяйство в Нёрхолме. Теперь у него нет и этого. Вот что не дает ему жить, — не возраст, физических сил у него хватит, чтобы дожить до ста лет. Но для него, выстроившего здесь все и занимавшегося каждой мелочью, от оконных задвижек до посадки елей, для него, не терпевшего неисправного окна или водостока, было адом оказаться в эти годы бессильным и видеть всю эту разруху. Он прекрасно знает, что он такой же великий писатель, каким был всегда. Для него естественно слышать панегирики из всех стран. Но видеть, как его собственная усадьба гниет у него на глазах, — это лишает его желания жить…»

Статья, которую мама отправила в немецкий журнал «Дас Уфер» была очень откровенной. В первый раз мама обратилась к загранице, к Германии, с рассказом о том, что происходит в Нёрхолме, о компенсации ущерба, которую выплатить невозможно, об упавших доходах и о том, что «Гюлдендал» не платит гонораров.

Наверное, это было неумно. Но она надеялась, что статья пробудит понимание и повернет общественное мнение в пользу Гамсуна, если обо всем этом станет известно и дома, в Норвегии.

Через некоторое время я написал Харалду Григу, чтобы узнать, не собирается ли «Гюлдендал» переиздать ее детские книги, которые они издавали перед войной.

Искушенная в трудном искусстве самообладания, мама, после отказа Грига, написала ему письмо, которое я привожу здесь и которое положило конец нашим личным отношениям.

«Нёрхолм, 22 авг. 51.

Уважаемый господин директор.

Я получила собрание сочинений Гамсуна и очень благодарна Вам за него.

Туре уехал, но по договоренности с ним я вскрыла Ваше письмо к нему от 17 этого месяца. И прошу разрешить мне сделать несколько замечаний по поводу этого письма.

Господин директор считает, что нельзя издать мои книги к моему семидесятилетию, ибо существует „широко распространенное мнение“, что я была более активна, чем Гамсун во время войны и что это я увлекла его за собой.

Широко распространенное мнение — это широко распространенная ложь.

Поскольку мое имя известно, а я сама совершенно неизвестна общественности, то распространить такую ложь нетрудно.

Моя активность состояла в том, что мне пришлось говорить за него, когда его просили обращаться к Тербовену и другим. Это я писала за него письма, телеграммы и разговаривала по телефону. Потому что он не знает немецкого. Я отказывалась от всех заданий НС. Очень часто по желанию Гамсуна.

Намерение взвалить всю „вину“ на меня объясняется отчасти желанием спасти для Норвегии главный актив — Кнута Гамсуна. Но, разумеется, многие из тех, кто ценил Кнута Гамсуна, хотели спасти его и ради себя. В 1945 году я оказалась удобным и беззащитным козлом отпущения. Вот конкретный пример, один из многих: я пыталась отговорить своего старого мужа от поездки в Вену^{133} в 1943 году. Но это только еще больше распалило его. Я отказалась поехать с ним в качестве переводчика, он страшно рассердился на меня и взял другого переводчика.

А газета „Дагбладет“ сообщила своим читателям накануне того дня, когда мне был вынесен приговор: „Всем известно, что это она посадила старого слабоумного писателя в самолет и отправила его в Вену“.

И хотя часть лживой пропаганды, направленной против меня, была в суде опровергнута, меня должны были строго покарать „из-за одного моего имени“.

Господин директор сам знает моего мужа. Думаю, Вам должно быть ясно, кто из нас доминировал в наших отношениях. Он был человеком, который никому не позволял диктовать ему, какое у него должно быть мнение. И меньше всего мне, особенно в престарелом возрасте, с годами он стал очень упрямым.

Поскольку я ни минуты не сомневаюсь в порядочности господина директора, мне кажется, что ему должно претить пользоваться такими злобными и ложными мотивами против меня и моих, по его словам, „совершенно замечательных книг для детей“.

Если издатель должен считаться с критикой, я тоже готова снова с ней считаться. Но, возможно, что-то происходит за моей спиной?

Я впервые слышу, что моя статья была „в высшей степени неудачна“.

Фру Страй не нашла ее такой уж неудачной, во всяком случае, она по собственной инициативе позволила газете „Агдерпостен“ перевести ее и опубликовать без сокращений.

У меня создалось впечатление, что статья достигла своей цели и вызвала симпатии и интерес к Гамсуну в широких кругах. А не только в одном определенном „кругу“. Особенно в Средней Европе, Германии,