Спрятанные во времени - [22]

Дама нажала пальчиком. Бумага раскрепостилась. Лужана Евгеньевна была счастлива. Илью сверлили взглядом завистники. Он молча вернулся к стулу под остервенелый стук клавиш, сделав вид, что ко всему безразличен.

Через минуту-другую из устройства, похожего на водолазный шлем, стоявшего на массивной тумбе, раздался резкий металлический звон. Секретарь вздрогнула:

— Господи, никак не могу привыкнуть! Ужасный, ужасный аппарат! — поделилась она невзгодой, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Инновация! Терпите, свет очей наших, скоро резолюции будут по азбуке Морзе пересылать, — обнадежил ее какой-то добряк с хохолком, ищущий, куда поставить стакан.

— Я с ума сойду! — всплеснула руками девушка. — Дайте, я уберу! Что вы мечетесь, Ной Андреич? Стакан, стакан дайте! Товарищи, проходите, пожалуйста! Василий Степанович ожидают!

Собрание втянуло в длинный несветлый кабинет с портретами между окон, шкафами и несколькими дверьми, замаскированными под панели. Почти во всю длину его разместился черный полированный стол со стульями наружности самой пренеприятной — на картинах про инквизицию на такие сажали приговоренных. Ощутив лопатками жесткую массивную спинку, невольно хотелось оглянуться — не встал ли за плечами палач с гарротой. Дополнительный ряд сидений тянулся у подоконников, уставленных заботами секретарши геранью и колючими кактусами, из-за которых никто не клал туда локти.

Влившись с потоком одним из первых, Илья опять устроился у двери, подальше от председателя. Место оказалось дефицитным — не менее половины собрания рвануло туда же, и лишь убедившись, что удаленные от директора палестины оккупированы, расселось ближе вокруг стола.

Василий Степанович, боровшийся с черной папкой, не желавшей вместить таинственные бумаги, поправ ее наконец локтями, занял главное кресло и окинул паству суровым взглядом, вычисляя возможных дезертиров. Проведя таким образом инвентаризацию вверенных ему душ, он встал и подошел к такой же как в приемной, увитой проводами железке:

— Лужана, вызови Порухайло!

Вскотский отвалился на спинку кресла и принялся ждать с недовольным видом. Собрание как одна фигура поголовно заерзало на сиденьях, повторяя за директором порывистые движения бедра — будто кто-то вбил в них по нехорошему гвоздю, не дававшему сидеть прямо.

За наглухо закрытыми окнами резвился майский солнечный день, хотелось рвануть на реку или куда глаза глядят — лишь бы не оставаться до вечера в мрачном промозглом здании, выгнать из которого мзгу можно только растопив сорок сороков каминных печей, что из экономии стояли холодными, да еще и гудели сквозняком, нагоняя на всех тоску.

Директор, как свойственно от природы начальству, тонко чувствуя настроение коллектива, укрепился в намерении каждого держать до последней черты терпения, когда все планы на день валились в тартарары и оставалось лишь затемно вернуться домой, выпить чаю с «докторской» и упасть в короткий тревожный сон, чтобы утром вернуться в учреждение.

Где-то на краю слуха в коридорах скрипели доски. Внизу в первом этаже что-то глухо стукнуло.

— Чтоб их! — фыркнул Вскотский и снова потянулся к жестянке.

— Фракийскую статую понесли, — мрачно встрял Кудапов, сгибая на столе бумажонку. «Кораблик» в его руках, миновав стадию «журавля», сразу превратился в «овечку».

Директор передумал и орать в жестянку не стал, удовлетворенный объяснением Кудапова. Видно было, что до фракийских шедевров ему — через раз и опосля бани, то есть никакого дела.

Снова повисла тишина.

О прошествии нескольких минут одна из дверей, видно, выходившая в коридор, распахнулась и в кабинет в ореоле спертого воздуха из хранилищ ворвался заведующий отделением рукописей — рослый дебелый хлопец с мордой вокзальным циферблатом. «Хлопец», впрочем, вблизи оказался мужчиной за пятьдесят, чья моложавость объяснялась восковой гладкостью лица, происходившей от отека, который возникает обыкновенно от чрезмерного увлечения горячительным. Илья, погрузившись в ассоциации, про себя нарек его «сливой», и даже уточнил — «очаковская»31.

Слива-Порухайло был одет в коричневый пиджак «в елку», песочные брюки и сорочку белизны необыкновенной, подчеркивавшей болезненный оттенок лица. Громовым голосом, в котором сквозила обида человека, по блажи оторванного от дел, главный рукописец выдал почтенному собранию: «Здорово, товарищи заседанцы! Кхм…», — и уселся на единственное свободное место — ближайшее к директорскому столу, которое никто не хотел занять.

Вскотский приступил к вопросу повестки дня, не скупясь на междометия, придающие шик всякой ведомственной речи. В чем состояла его суть, мы уже знаем из предыдущего: исполина-рабочего, которого должны изготовить в Туле из экспериментального особо ценного материала, имевшего оборонное значение, нужно будет ставить в музей — при том эта сволочь ни в какую не помещалась по высоте. Отвертеться от исполина не выходило, а установить его следовало под крышей, так что теперь нужно было этакое придумать и предпринять… Что именно — пока никто не измыслил, потому что большое в малое не входило, хоть ломай крышу.

— А что, Василий Степанович, если вынести мамонтовый скелет, и поставить статую в биологическом отделении? Зверюга и так занимает места как паровоз, а идеи в нем никакой, одни мослы, — предложил зав чего-то там, фамилия которого не важна.