Спроси у зеркала - [49]

Но и этот этап в отношениях Дидковского и Кристины остался в прошлом. Нынче Валера редко позволял себе мстить или особо измываться над Ларочкой-дубль. Может, попросту привык к своему суррогату, может, понял, что мстить ему, в сущности, не за что. И некому. И очень хорошо, что Ларочка достанется ему чистой и безгрешной. Как хорошо и то, что он ей достанется пусть не совсем чистым, но не слишком и запачкавшимся, зато вполне опытным и созревшим мужчиной. И уж теперь-то она в нем точно не разочаруется! Он теперь — о-го-го, он теперь… да от него теперь любая запищит, не только неопытная Ларочка!

В общем, жил себе Дидковский, не тужил, никуда не спешил, будучи абсолютно уверенным в том, что Ларочка его в любом случае дождется, сколько бы времени ему ни понадобилось. А чего ему было спешить, куда? И зачем, если и так все хорошо, просто отлично! Ларочка — вот она, рядышком, чистенькая-благородненькая, красивенькая и возвышенная — богинька, да и только! Когда же просто так любоваться ею было уже совсем невмоготу, Валерик попросту сворачивал беседу и ехал к Кристине — очень простое и даже приятное решение проблемы. Вот в отпуске было намного сложнее, там Кристины под рукою не было, а потому приходилось выкручиваться старым, как мир, юношеским способом, спрятавшись от всего мира в ванной комнате или же под одеялом. Не особо приятно, но в принципе терпимо, если знаешь, что заниматься самоудовлетворением придется не более трех недель.

И жил Валерик в свое удовольствие, смешав все чувства в кучу, но в то же время совершенно не задумываясь, как долго может продолжаться его двойная жизнь. Как вдруг вихрем, ураганом, бешеным цунами ворвался в его жизнь лучший друг Генка Горожанинов. Вернулся из своих америк, вторгся, не спросясь, перевернув всю Валеркину жизнь вверх тормашками, одним ударом отправив все его привычки, весь его устоявшийся, размеренный жизненный ритм, все его ценности и мечты, планы и устремления в нокаут, в прошлое.

— Валерик, выручай!

Не прошло и двух недель, как Дидковские-старшие покинули квартирку на Строгинском бульваре, Валерка, можно сказать, еще не успел толком привыкнуть к собственной самостоятельности, как в его дом ворвался Горожанинов.

Дидковский и на нейтральной территории вряд ли сумел бы сдержаться, не продемонстрировать бывшему другу всей неприязни, если не сказать ненависти. Тут же бывший друг посмел явиться непосредственно в его теперь уже личную квартиру! Да еще и застал, можно сказать, в самый последний момент, когда Валера уже готов был совершить свой ежевечерний моцион: пешая прогулка до известного дома на Таллиннской, там… цикл упражнений для поддержания тела и духа в тонусе, и обратно неспешным шагом тем же маршрутом. И как раз в тот момент, когда Дидковский напоследок смотрелся в висящее в прихожей зеркало, и раздался тревожный звонок в дверь.

— Что за пожар? — едва скрывая раздражение, спросил Валера.

Генка, не испрашивая у хозяина позволения, прошел в комнату и с ходу плюхнулся в кресло. Дидковскому не оставалось ничего иного, как, засунув злость и ненависть подальше с глаз людских, последовать за непрошенным и совсем нежеланным гостем.

— Пожар, Валерик, это ты точно заметил — пожар! — воскликнул перевозбужденный Горожанинов. — Дружбан, выручай! Больше не к кому с такой просьбой обратиться. Только ты поймешь, только ты не откажешь!

Дидковский чувствовал, что раздражение скрывает из последних сил, что еще чуть-чуть, еще мгновение, и истинные его чувства вырвутся на волю, и тогда…

— Короче, Склифосовский. Ты застал меня буквально на пороге. Что надо?

Спросил, и сам почувствовал, что уже, пожалуй, переступил за грань — так не разговаривают с друзьями, так общаются с врагами. Вынужденно общаются, когда война еще не объявлена, но хотя бы одна сторона уже перестала считать мирный договор действующим. Горожанинов же, кажется, не заметил явной прохлады в голосе друга.

— Валерик, войди в положение! Квартирка нужна хотя бы на пару часиков! Ты ж все равно уходишь! Так ты иди себе спокойненько по делам, а мы тут с Лориком посидим, 'поокаем'. А?

Дидковский от неожиданности аж забыл, как дышать. И почему-то нестерпимо захотелось врезать гостю по самое некуда. И за 'поокаем', и за 'Лорика'. Хотелось крикнуть этому гаду, что никакая она не Лорик, она Ларочка, она только Ларочка! И 'окать' с нею никому нельзя! 'Окать' с нею будет только сам Дидковский, да и то не ранее, чем присвоит ей собственную фамилию! А этот… Хам, быдло, сволочь!..

Невероятным, просто таки нечеловеческим усилием воли Дидковский заставил себя ответить хоть и прохладно, но, по крайней мере, не особо враждебно или хотя бы цензурно:

— Я тебя правильно понял? Ты решил из моей квартиры устроить блат-хату?

Генка поморщился:

— Ну зачем так грубо, Лерик? 'Блат-хата'! Просто… Ну, ты же сам все понимаешь. Мы вместе уже два месяца, а все еще не… Ну, в общем, так и болтаемся по улицам до сих пор, как мальчик с девочкой…

По Валеркиному желудку горячим озером разлилась радость. Значит, они все еще… Значит, мама, как всегда, была права — Ларочка не такая! И в то же время раздражение и даже ненависть уже едва умещались внутри, так и норовили фонтаном, диким безудержным фейерверком, безобразным гейзером вырваться наружу. 'Лорики', 'Лерики' — что за панибратство, что за фамильярность?! 'Поокать' ему, видите ли, захотелось! Да еще и с Ларочкой, да еще и в Валеркином доме! А не пошел бы ты!.. Сукин сын! И почему-то так захотелось сказать гадость, и не одному только Генке, но и подлой Ларочке. И пусть она пока, как высказался Горожанинов, только болтается с ним по улицам, но ведь позволяет ему не только называть себя этим дурацким именем, но и — о ужас! — думать о такой мерзости, как… И Дидковский не сдержался, спросил с плохо скрытым сарказмом: