— Суд установил меру пресечения: взять свидетеля Девяткина под стражу в зале суда, — сказала Градова.
Девяткин неловко взмахнул рукой, хотел что-то крикнуть, но только шевелил губами и мотал головой. Рядом с ним уже стояли два милиционера. Он, зло оглянувшись на судью, пошел под конвоем из зала.
Затем Градова огласила частное определение суда, из которого следовало, что в ходе судебного разбирательства установлен ряд очевидных фактов некомпетентности главного инженера Бурцева, и в силу этих обстоятельств суд рекомендует администрации рассмотреть вопрос о возможности его дальнейшего использования на руководящей работе.
Отчаяние охватило Бурцева, когда он услышал эти слова. Он понял, что проиграл.
И он ушел. Ушел один…
Когда закончился суд, Градова подошла к Смолину.
— Каким ветром, Степан?
— Попутным.
— Я рада этому ветру.
— Я тоже. Встреча с другом всегда приятна. Ты знаешь, кого ты судила?
— Знаю. Очень хорошо знаю. Этот человек когда-то предал меня.
— Маша!
— Ничего не понимаю… Сам говорил, что вывез меня ты!
— Говорил. Только пойми. Это Леший заставил меня слетать за тобой в Кремневку. Он не мог.
— Ты ради него приехал?
— Ради него.
— Боялся? И приехал рассказать, как это случилось?
— Да.
— Ничего бы не изменилось, Степан. Ты веришь мне?
Отсияло лето, и вместе с сентябрем в Сосновке грянули дожди. На одном из первых уроков литературы Костя Котов писал сочинение на вольную тему. Склонившись над тетрадкой, он смотрел на чистую страницу, будто ожидал от нее помощи или подсказки.
Перебирая в памяти отрывочные и бессвязные воспоминания своей жизни, Костя откинулся на спинку парты и повернулся к окну, за которым послушно текла река. И не верилось, что совсем недавно она с бешеной силой сокрушила запань. Мальчишка закрыл глаза, вспоминая картины недавней аварии.
Он прислушивался к спокойному плеску реки, но совсем другой, хрупкий звук, тоскливо однообразный, овладел его слухом, и ему почудилось, что все случилось сейчас, а не в тот день, когда он прибежал к дороге, где, спасая девочку, наступившую на сорванный ветром электропровод, погиб его отец. Тогда Костя упал на грудь отца и вдруг услышал, как в нагрудном кармане пиджака тикают в тишине отцовские часы.
Тоненький звук в простые две нотки «тик-так» все еще гремел в ушах, словно требовал рассказать о себе.
Костя склонился над тетрадкой. Но опять не написал ни строчки.
Память уже повела его к заливу, где был устроен учебный сплавной полигон. Здесь молодые сплавщики мерились силой с затором бревен — привыкали бегать по скользким лесинам, орудуя длинными баграми.
Костя помнил, как он стоял в отцовских бахилах, ожидая, когда Щербак скажет ему: «Развороши затор», и, едва услышав его команду, он с детской удалью прыгнул из лодки на бревно, перескочил на другое и, добравшись до места, где пучился затор, прицелился багром в главное непокорное бревно. С третьего удара он сбил его.
И тогда Щербак сказал:
— Видно, что ты на сплавной улице родился.
Костя долго еще поглядывал в окно, вспоминая всех, кто окружал его, а потом склонился над тетрадкой и начал писать:
«Когда я был маленький, мне хотелось убежать куда-то, где интереснее жить, чем у нас в Сосновке. Мама говорила, что, когда я подрасту, это пройдет. И вот мне четырнадцать лет, а пароходные гудки зовут меня в дорогу. Но вдруг все сразу проходит, когда я думаю об одном человеке. Мне хочется стать таким, как он, наш Алексей Фомич Щербак, начальник нашей сосновской запани…»
