— Я очень хорошо его знаю, — побледнев, тихо сказал Родион Васильевич.
— Может быть. Наша практика показывает, что одни люди, долго работая на лесосплаве, становятся умелыми, требовательными руководителями. Другие, напротив, теряют ответственность и обрастают хозяйской ленцой.
— Но ведь сколько времени министерство ставило нашу запань в пример!
— Все было в прошлом.
Родион Васильевич слушал министра и злился.
— Надо иметь мужество отвечать за свои ошибки, — продолжал министр.
— Не каждый на месте Щербака признал бы себя виновным, — сказал Пашков. — Это ли не мужество? Вот вы говорили о прошлом. Решая судьбу человека, нельзя отсекать всю его жизнь. Неужели мгновение катастрофы говорит больше, чем двадцать лет труда?.. Вы можете предотвратить возможную ошибку.
— Как вам известно, даже министры не властны вторгаться в ход судебного разбирательства.
— Знаю, знаю, — торопливо проговорил Пашков, заметив, что машина свернула к аэродрому. — Не об этом речь.
— О чем же? Вы сами сказали, что Щербак признал себя виновным.
— Мне казалось, что именно это признание должно вызвать у вас желание проверить формулу истины и справедливость заключения комиссии министерства.
Министр пристально посмотрел в глаза Пашкову, словно изучая его или стараясь запомнить.
— Не за этим ли вы приехали в Москву?
— Да. Мне хотелось, чтобы вам стала ясна подлинная позиция Щербака в жизни.
— Хорошо, Родион Васильевич, я обещаю вам еще раз проверить, как вы заметили, формулу истины.
…Пашков уже не волновался, когда забирал свои вещи у родственников, и не тревожился, когда стоял на вокзале в очереди за билетом. А потом, сидя в зале ожидания, пропустил свой поезд, а когда открыл веки — увидел свет, потому что уже пришел вечер и зажглись огромные люстры.
Пашков прислушался к теплой и жуткой боли в груди, не находя в себе силы подняться с вокзальной скамьи.
Почувствовав вдруг леденящий холод, как от зимнего ветра, он согнулся и вновь забылся.
— Подвинься, дед, — беззлобно сказали ему молодые ребята, усевшиеся с рюкзаками и гитарой рядом с ним. — Ишь, расселся, как Генрих Четвертый.
Ребята запели про темную тревожную ночь. И вокруг почему-то стало тихо, даже в глубине огромного зала ожидания перестали двигаться люди.
Пашков услышал песню где-то очень далеко. На миг он увидел свой батальон, который через сухую степь шел в атаку на врага. И потом пришла сиреневая тишина, ночь, про которую пели ребята. Им было невдомек, что однорукий и старый человек, сидевший рядом с ними, только что умер.
Лето угасало медленно.
Торжествовал август, хлебосольный месяц, «густырь». Все созревало, всего было густо.
Градова шла вдоль пустынного берега.
Река дышала ровно и беззвучно, удивительно спокойно. И не верилось, что совсем недавно она неистово бушевала, проявив свой непокорный-норов.
Мария вспомнила о паводке лишь на минуту, потому что в следующий момент она уже увидела над собой холодное военное небо.
Память
Это было в Крыму.
Четыре «фокке-вульфа» летали по кругу над заросшей дубовым лесом седловиной, где сосредоточилась партизанская группа, и методически, через ровные интервалы, сбрасывали тяжелые бомбы. Гремели взрывы, разбегалось по сторонам эхо, и грохотали камни по склону горы.
Спрятаться от бомб было негде.
При каждом новом взрыве Мария все плотней прижималась к корням узловатого, коренастого дуба, подмытого злым горным ручьем. Сейчас ручья уже не было. Под корнями дуба пролегло лишь его каменистое русло. Но безжалостная схватка между деревом и водой продолжалась после каждого дождя или очередного снеготаяния, когда ручей вдруг оживал, катился вниз по склону и, клокоча, уносил из-под дуба пригоршни теплой земли. Дуб был беззащитен от нападок стихии. Он был обречен. И все же именно у него в те минуты искала защиты Мария.
А потом была ночь.
При свете головешки, вынутой из костра, отряд выбрал Марию секретарем партизанского суда. В ту страшную ночь она записала в приговоре: подвергнуть предателя высшей мере наказания — расстрелу.
* * *
Мария посмотрела на часы — кончался перерыв, объявленный после приезда в Сосновку, пора было возвращаться в контору.
У крыльца конторы стоял высокий и жилистый мастер Лагун. Сейчас он исполнял обязанности технорука запани. Пиджак не сходился на его богатырской груди. Увидев Марию, он приосанился и спросил:
— Наверное, вас дожидаюсь? Судья Градова?
— Я.
— Так я и понял. Ваши точно описали, какая вы есть. Зовут меня Павел Тихонович Лагун.
— Мария Сергеевна.
— С чего начинать будете? — Голос у него был звонкий. — Каких людей вызывать? Или дело такое, что секретом пахнет?
— Особых секретов нет. Кое-что надо уточнить. А помощь ваша потребуется.
— Пойдемте, я вам кабинет открою.
Они вошли в контору. Градова остановилась возле двери с табличкой «Начальник запани». Нижняя строчка, где раньше была написана фамилия Щербака, оказалась заклеенной ровной полоской бумаги, выделявшейся ярким белым пятном.
Градова спросила:
— Приказал кто-либо или сами поторопились?
— Говорят, следователь посоветовал… Черт с ней, с бумажкой, — ответил Лагун, открывая дверь.
И в этих простых словах Градова уловила искреннее переживание мастера.
