Справедливость - [45]

— Сверстников работает? — спросил Невский.

— Приживается, годочка два покрутится в газетной машине, гляди, и журналист из него выйдет, и, наверно, хороший. — Курочкин боялся повысить голос, сделать лишнее движение, говорил тихо.

Невский задумался, потом стал рассказывать:

— У орленка отец и мать орлы, и ему самому быть орлом, а посмотрел бы ты, как он несмел перед первым полетом. Орлица выведет орленка из гнезда и показывает ему, как надо летать. Взмахнет крыльями, поднимется немного вверх и поплывет. Орленок смотрит на нее с завистью, но боится подняться. Орлица покружит, покружит над ним и сядет рядом… Сидят и посматривают друг на друга. Орлица встрепенулась и камнем полетела в пропасть, перед самой землей расправила крылья, взмахнула ими и стала набирать высоту, со свистом пролетела мимо орленка и гортанно что-то крикнула. Может быть, она ему сказала: «Чего трусишь, смелее за мной!»

Орленок следит за полетом матери, она уже поднялась высоко-высоко. Он видит гряду гор, ущелье, а его мать видит за этими горами новые горы, долины, леса, море. Он слышит зов матери: «Сюда, сюда лети!» Орленку хочется взмыть туда, к ней, вверх, он перевалился с ноги на ногу, трепыхнул молодыми крыльями, но не взлетел.

Орлица стрелой с огромной высоты падает к орленку, он поднимает голову… Над головой орленка пролетела она, покружила и села рядом. Сидят и поглядывают на снежные горы, на глубокое бездонное небо.

Орлица повернулась к орленку и грудью двинулась на него. Орленок пищит, тесним к пропасти. Орлица гортанно прокричала и со всей силой грудью толкнула орленка в пропасть.

Представь себе, научившись падать, орленок научился взмывать вверх, со свистом проноситься мимо матери.

— Интересно! — забывшись, воскликнул Курочкин.

Невский положил голову на спинку кресла, закрыл глаза. Курочкин вглядывался в его бледное лицо.

— Я уже больше не приду на работу, — проговорил Невский. — Был у меня Солнцев… В добрый час, работайте дружно.

Курочкин сдвинул брови, подбородок обвис.

— Мне тоже скоро уходить на пенсию. На пенсию лучше уходить генералом.

Невский не отозвался, голова его лежала на спинке кресла, глаза полузакрыты.

— Эх-хе-хе! — вздохнул Курочкин. — Подумаешь, подумаешь, а ведь и в пенсионные годы есть своя услада, а? Я думаю, ты поправишься — и на охоту. Ни звонков к тебе, ни выговоров тебе, ходи, смотри, увидел, прицелился и — бах-бах…

Невский оживился:

— Да-да, а потом к закату солнца удочку закину, пошел ершишко, и ведь всего-то с ноготок, а рыболову радость.

— И тут нечаянно судачок клюнул, а? — Курочкин тихо засмеялся.

— В заповедное охотничье хозяйство не пойду, палкой меня туда не гони, не пойду… Страшно подумать, что тебя, провоевавшего всю жизнь, вдруг в заповедник… Лучше смерть! Я говорю о физической смерти, духовная уже свершилась у тех, кто ершишка подсек.

Курочкин увидел прежнего Невского, прямого, как мачтовая сосна. На прощание он опять обнял Невского:

— Поправишься, писать-то небось будешь нам?

— Сложа руки сидеть не стану. Не дамся я костлявой без бою.

Впервые за всю беседу проступил на лице Невского легкий румянец и заискрились глаза. Он протянул руку к столу, там лежала исписанная стопка бумаги.

— Книга? — спросил Курочкин.

— Да, пишу.

Неистребимая страсть действия всегда покоряла и друзей и противников Невского. Невский мог ошибиться, но не мог плохо работать. О нем говорили: «Невский? О, этот работать умеет», «Неистощимой энергий человек».

— Сверстникову помогай, — напутствовал Невский.

— Вот беда — он впутался в какую-то историю. — Курочкин почесал за ухом.

— Что такое?

— Толком-то я еще не знаю, но вроде бы в грязное дело втюрился.

— Сверстников?

— Я тоже удивляюсь. Коробов докладывал, вроде бы Сверстников запутался с какой-то Марией Андреевной.

— Не похоже на него.

— Я тоже сомневаюсь.

Состояние приподнятости не оставляло Курочкина до самой редакции. Теперь он поверил — будет главным редактором.

Курочкин нажал кнопку, и лифт бойко и весело понес его на пятый этаж. Тут он вспомнил день, когда обнаружил в полосе смысловую опечатку и никого не предупредил об этом, вспомнил, как утром вытащил полосу из стола, посмотрел на зловещую пометку красным карандашом возле ошибки и разорвал оттиск на мелкие части. Всплыло все это в памяти, и ему стало страшно тяжело, сердце заныло, лицо налилось кровью. Мрачный вошел он в кабинет и сел в кресло. Сердце вдруг больно, как иглой, кольнуло, и Курочкин вскрикнул. Через какое-то время тупая, давящая боль завладела всей грудью. Курочкин положил под язык таблетку валидола и лег на диван. Пролежал, наверное, с час, боль прошла, и он приступил к делу.

Сотрудникам Курочкин рассказывал:

— У Невского одна нога беспомощная, да и сам…

Курочкин был мрачен, и все видели, как он переживает за своего друга Невского. К вечеру он повеселел, распоряжался в редакции как полновластный хозяин, позвонил в отдел кадров и приказал трудовую книжку и личное дело Васильева отправить по месту новой работы, хотя знал, что там Васильева нет; представил Гундобина на утверждение членом редколлегии. Курочкин вошел в азарт и за вечер столько дел выполнил, сколько в другой раз хватило бы на неделю. В пять часов вечера он сказал секретарше: