Справедливость - [40]

— И я считаю, что принуждать кое-кого надо, но зачем распространять этот порядок на людей, которые выполняют свои обязанности сознательно. Дубинкой надо умело пользоваться, не избивать верных и честных людей. Надо знать, кому доверяется дубинка, иной, имея ее в руках, творит произвол.

— На кого ты намекаешь?

— По отношению к Васильеву ты совершил произвол, избавился от хорошего работника, честного журналиста и стойкого коммуниста.

— Ты не имеешь права мне бросать такие обвинения. Я перенесу рассмотрение этого вопроса в высшие инстанции. — Курочкин угрожающе посмотрел на Сверстникова: Сверстников, как заметил Курочкин, был настроен воинственно.

— Что же, может быть, придется перенести разговор и в высшие инстанции, если сами не управимся, — отпарировал Сверстников.

Напористость Сверстникова насторожила Курочкина.

— Видишь, как дело повертывается: из-за какого-то Васильева мы с тобой чуть не ссоримся, а ведь нам с тобой работать. Давай-ка, брат, кончим это дело. Что было, то быльем поросло. Васильеву дают хорошее место.

— Разве речь идет о хорошем месте?

Сергей Сверстников быстро вышел из кабинета. Его внезапный уход обескуражил Курочкина, он растерянно развел руками.

Через некоторое время Курочкин пошел к Сверстникову с намерением «сгладить острые углы». Нелля сказала, что Сверстникова вызвал Солнцев.

«Вызвал ли? Чего он туда его позвал? Может быть, новую работу ему предложит. А может быть, Сверстников напросился на прием и наябедничает на меня. Раз он там, наябедничать может…»

Курочкин решительно нажал кнопку звонка.

— Дайте мне голубую папку, — сказал он секретарше.

Он раскрыл папку и медленно листал бумаги, пристально всматриваясь в написанное. Он извлек письмо заведующего отделом кадров завода о том, что Сверстников рекомендовал на завод Марию Андреевну, которая сидела в тюрьме и была в ссылке, на углу бумаги написал: «Тов. Коробову. Считаю необходимым рассмотреть это письмо на партбюро о возмутительной политической беспечности Сверстникова. М. Курочкин».

Курочкин через каждый час посылал секретаря узнать, не возвратился ли Сверстников, но он так и не пришел в редакцию. Курочкин уехал домой часов в одиннадцать вечера с мыслью: «Если что, Солнцев бы мне уже звякнул. Скорей всего Сверстникову предложили другую работу».

2

Солнцев пригласил Сверстникова на беседу — ему хотелось ближе познакомиться с ним, чтобы пользоваться не только отзывами Курочкина о нем. Курочкин говорил Солнцеву: «Сверстников подает надежды и со временем станет подходящим журналистом. Я обеспокоен личными качествами Сверстникова: Сверстников долгое время был на руководящей партийной работе и привык повелевать людьми, не терпит подчинения и везде выпячивает свое «я». В редакции он уже успел поскандалить со мной, с редактором сельхозотдела Гундобиным, взял под защиту критикана и склочника Васильева. По натуре Сверстников был и остался партийным работником провинциального толка. Надо, конечно, быть объективным — Сверстников энергичен, напорист…»

Солнцев по многолетнему опыту знал, что самое трудное — характеризовать людей. Сам он всегда опасался субъективной оценки, не раз говорил, что кадры партии — государственное достояние и к оценке их надо подходить с позиции не одного человека, а всей партии. Ни в коем случае нельзя допускать предвзятого отношения к людям.

По опыту прежних встреч Сверстников нравился Солнцеву, ему казалось, что он человек с открытой душой, правдивый, честный. Курочкин поколебал этот взгляд. Теперь Солнцеву даже легкий прищур одного глаза Сверстникова показался выражением хитрости.

С противоречивым чувством Солнцев встретил Сверстникова. Беседа началась чересчур официально. Сверстников, человек с чутким сердцем, сразу это подметил, и ему стало неприятно. «ЦК — святейшее место партии, — думал он. — Могут ошибаться везде, а здесь найдут правильное решение. Могут где-то неправильно отнестись к человеку, здесь будет восстановлена истина». Строгий порядок в здании, тишина в коридорах, как в научном учреждении, — все вызывает уважение и доверие. И вот это чувство беспрекословного авторитета как-то вдруг было задето несвойственным официальным тоном и тотчас замкнуло открытое сердце Сверстникова.

Солнцев тоже был недоволен началом разговора и упрекал себя в неумении вести его. «Совсем выпустил из вида, что дело имею с партийным работником, умудренным жизненным опытом, — ругал он себя. — И что значит какая-то фальшь в начале разговора! Она сразу бросилась в глаза Сверстникову. Поэтому он не идет навстречу, выжидает, когда я скажу ему самое главное, ради чего пригласил… Ощетинился, как еж».

— Вы курите? — Солнцев пододвинул Сверстникову коробку папирос «Казбек», хотя сам не курил и держал папиросы для посетителей.

— Нет, — односложно ответил Сверстников.

Солнцев вдруг расхохотался и перешел на «ты».

— Слушай, я забыл, что ты был секретарем обкома партии. Ты вошел, я смотрю на тебя и думаю: «Не огреет ли нас и этот поэт каким-нибудь фортелем?» От замечательных очерков вдруг повернешь куда-нибудь.

Солнцев и Сверстников взглянули в глаза друг другу, сверили искренность улыбок и заговорили.