Справедливость - [30]

Начал я выздоравливать, память совсем возвратилась и вспомнил голос того, кто меня ошарашил. Вспомнил! Пришла как-то Поля, я ей говорю: «А отец твой не виноват». — «Прощать такие вещи и отцу родному нельзя!» — «Нет, не дядя Силантий, а Максим это сделал, его голос был, его». Но недельки три все-таки Силантий посидел в тюрьме. «А мог бы, — говорит Поля, — и мой отец тебя ударить, уж очень у него натура единоличная… Такие ради денег много плохого могут сделать. — Говорит это она с грустью, с досадой, больно ей, бедной, ведь отец родной. — Правда есть правда, она дороже золота, правда на огне не горит и в воде не тонет».

Березкин держал в руке толстенную книгу «Тракторы», смотрел в окно.

— Весна, а я сижу, книжками забавляюсь. Кириленко не пускает.

С улицы донеслась дружная песня. Березкин подошел к окну. Прошли три грузовые автомашины с колхозниками.

— Наши сев закончили. Теперь часто песни поют.

— А я вот проехал колхоз «Восход», там избы валятся.

— У нас нет… «Восход», говорите? А-а, это где председатель пьяница был.

— Разве от одного человека все зависит?

— Не колхоз же виноват, не земля. И между прочим, вы правы, не один председатель… А вот давайте скатаем туда.

Сверстников согласился. Сделали километров двадцать лишнего, не заезжая в районный центр, добрались до колхоза «Восход». Сверстников попросил хозяйку в третьей избе от выгона сварить десяток яиц и чугунок картошки.

— Проголодались, малость закусить надо, деньги сейчас же на стол.

Хозяйка принесла из погреба крепких ядреных огурцов и миску рубленой квашеной капусты. Сверстников попросил добавить репчатого лука.

Пока варилась картошка, успели разговориться. А когда она сварилась, сели все за стол. Сверстников, не снимая кожуры, порезал картошку на ломтики. Кожура сама соскочила. На каждый ломтик картошки он клал ломтик лука, присыпал его солью. Ел неторопливо.

— Ох и хороша! — похваливал он. — Колхозная?

— Нет, со своего огорода, — ответил хозяин. — В колхозе не уродилась.

— Почему?

Хозяин старательно прожевал картошку, вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Вроде бы неурожай, говорили. Только, по-моему, сеяли поздно, не удобряли да и семена не ахти какие были. Рядом, в соседнем колхозе, пшеница сто пудов с лишком дала, а у нас и полсотни не было. Там высевают на гектар почти двенадцать пудов, а мы шесть, само боле — восемь. У них кукуруза вымахала аршина на четыре, а у нас только выклюнулась. Они посеяли ее поздненько, а мы раненько, да с уходом не управились — сорняк ее задушил.

В голосе хозяина слышалась обида и осуждение кого-то.

— Говорят, председатель пьяница? — спросил Сверстников.

— Поначалу-то не пил. Из района прислали. Там, видно, дело свое знал, а наше — нет. У нас тут такие в правлении сидели, что любого вокруг пальца обведут, а его-то… Выписывали зерна на посев полтора центнера, а в сеялку засыпали один. А он ушами хлопал… Ну, стали его звать на именины, на крестины, на свадьбы… И завязали ему глазыньки-то. Да, завязали… Чего же осталось делать — вот сняли его…

— Ну, а этих… — Сверстников не договорил фразы.

— Судить, говорят, будут.

— Как же это вы недоглядели?

— Приезжал тут один писатель, Красиков, нашенский он, Петрухи сын. Понаписал он о нас. Мы и такие, мы и сякие. И пьяницы-то мы, и спекулянты, и лодыри. Ни стыда у нас и ни совести. Вроде бы все такие. Чего говорить, плохо мы живем. Что же, от нелюбви к колхозу мы зимой обогревали и откармливали ягнят да телят колхозных, вроде бы как детей, у себя на печке? Ведь и трудодни не просили! А он чего понаписал? Колхоз растаскивают, единоличным устремлениям потакают. Балаболка и есть балаболка. Читал я, читал его статьи и понял: не болеет он за колхоз. Фыркает-то здорово, да толку мало… Народ такое не любит.

— Я гляжу, вы защищаете свой колхоз от критики, — вставил Сверстников.

— А как же, колхоз свой — и беда своя. Он приехал, набалаболил и уехал, а нам здесь жить. По его выходит, в колхозе-то и жить нельзя, а по-нашему — можно. В председатели теперь агронома дали, да и своих людей с умом избрали… Я с войны возвратился с осколком от мины. Железину я таскал лет пятнадцать. Резали меня раз пять. Порежут, порежут, ан этот осколок не там, или там, а его достать несподручно. Что я ему скажу? Он дохтур. А осколок на месте не лежит, ходит и ходит в моем теле, ходит он не в шерстяной обувке, а с подметками на гвоздях… Как он зашагает, житья нет. Ну сразу в больницу, а там резать.

Тут как-то прижало, меня снова в больницу повезли. Дохтур и говорит: «Резать тебя буду». — «Пять раз меня резали, — отвечаю ему, — ты, мил друг, не робей, мясо-то мое не жалей, вырезай побольше вместе с железякой». Дохтур как засмеется, как засмеется. «Что, — говорит, — тебе своего мяса не жалко?» — «Режь, режь!» — кричу я ему. «Ты, — говорит, — подожди денек, мы тебя на рентгене посмотрим». Посмотрели, я жду, нет, не режет. Пришел дохтур опять и говорит: «Еще разок посмотрим». Посмотрел, опять я жду. Вдругорядь пришел дохтур не один — и пошли меня слушать, вертеть, смотреть. Железяк опять как заходит, как заходит, я это стонать. Дохтур и крикни: «В операционную!»