Спор об унтере Грише - [12]

Он счастлив, унтер-офицер Гриша, что удрал из плена, что окунулся, словно в ледяную воду, в это бурное приключение, бегство, из которого возврата нет.

Когда он ясно представляет себе это, сердце у него готово разорваться. Ведь здесь нет никого, кто командовал бы им. В своей крепости из пиленого леса он спит, когда хочет, бодрствует, пьет, курит, когда ему вздумается. Он упивается этим огромным счастьем — побыть наконец одному. Лучше чувствовать под локтями твердые доски, чем беспрерывно днем и ночью ощущать соседа и справа и слева. В тысячу раз приятнее иметь над головой твердые шероховатые бревна, чем выносить взгляды, присутствие и издевательства лагерного начальства. Вот почему, — а может быть, и от одуряющего запаха распиленных сосновых стволов, — он так спал все эти дни и ночи, как уже не спал годами; пусть тяжелым сном, с головной болью, но все же целительным сном выздоравливающего, к которому судьба вновь обратила свой лик.

Гриша не мудрствовал над дальнейшим планом своего побега. Жизнь редко подтверждает обстоятельные расчеты, она все время обходит их, неожиданно и произвольно, по каким-то своим законам!..

Он осторожно, как бы мимоходом, выспрашивал у солдат, работавших на железной дороге, или у проводников поездов, куда эти вагоны увозят груз леса, заготовляемый пленными; как называется станция, где эти вагоны, вошедшие в составы новых поездов, расходятся, подобно людям, которые, пробыв некоторое время вместе, должны расстаться; в каком направлении примерно идут эти грузы?

Все они отправляются на фронт, а фронт громадной извилистой линией тянется где-то на востоке от Двинска до австрийских окопов, проходя с севера на юг отвратительной трещиной по телу святой Руси. Хотя ему было безразлично, в каком месте перейти линию фронта, однако и тут приходилось соблюдать осторожность. Он опасался, что его заметят или что он останется без пищи, и ему надо было идти к дели кратчайшим путем. Но этим вагонам, связанным в своем движении рельсами, вероятно, придется делать огромные крюки на юг или на север, прежде чем они прибудут на восток, к месту своего назначения. Кроме того, они часто простаивают по полдня. По возгласам людей, по толчкам и дерганью паровоза, по свисткам, по маневрированию он узнавал места, где поездной состав уменьшался или увеличивался. При нем были часы, правда, без светящегося циферблата, но зато у него были спички.

В среднем такой вагон находился в пути пять-шесть дней, после чего его содержимое перегружалось снова на узкоколейку. Гриша рассчитывал покинуть свою нору на четвертую ночь.

Но он не выдержал этого срока. Его организм запротестовал. На четвертые сутки, около трех часов утра, когда поезд уже целых два часа стоял в полней тишине, он осторожно приподнял верхние доски и огляделся вокруг. Его глазам, привыкшим к постоянному мраку, мир предстал в полусвете и в глубочайшем молчании. Ледяной воздух лился чудесной живительной струей в его ноздри и легкие, уже отвыкшие от настоящего кислорода. Справа высилась опушка леса, от нее спускался вниз обрыв плоскогорья, по которому много тысяч лет назад извивалась река. Слева от этой речной долины, а теперь полотна железной дороги тянулось вдоль рельсов нечто вроде шоссе, тоже окаймленное стеной леса. Паровоз, как казалось Грише, находился где-то далеко впереди. Прямо перед ним маячили высокие товарные вагоны и будка тормозного кондуктора. Сзади горою вздымался вагон с небрежно нагруженным прессованным сеном, туго перетянутым брезентом.

Гриша заранее связал одеяла и палаточное полотно, как полагается для похода. Он спустил вниз на ремне от вещевого мешка неуклюжий узел, взобрался, оказавшись на мгновение совсем на виду, на доски, вновь задвинул, лежа на животе, верхние доски своего бывшего убежища, сровнял их, чтобы не вызвать подозрения, и спрыгнул возле мешка на снег. В первый момент его одеревенелые, отвыкшие от ходьбы ноги отказывались двигаться. Тишина сначала отдалась шумом в висках, но скоро он ощутил глубокую тишину зимней ночи. Прямо впереди мелькали огни, фонари семафора, будки: должно быть, небольшая стоянка, пост стрелочника — их было множество в этих лесах, Гриша не знал, где находится, он не в состоянии был правильно ориентироваться. Он вскинул мешок на спину, затем, вполне сознавая большую опасность совершаемого, тремя-четырьмя прыжками перескочил через дорогу. При этом он наткнулся ногой на какой-то предмет, напоминавший изогнутую палку. Палка — это как раз то, чего, ему недоставало! Он ухватился за этот предмет и вытащил из снега почти лишенный материи остов выброшенного старомодного зонтика, которым на масленице забавлялась команда проезжавшего баварского эшелона. Гриша схватил этот неуклюжий остов и зажал спицы в руке.

Через несколько секунд лес сомкнул позади него низко нависшие заснеженные ветви. Несмотря на полную темноту, — правда, менее глубокую, чем ночь, царившая в его гробу, — он почти полчаса, обливаясь потом и с бьющимся сердцем, безостановочно продирался меж деревьев.

Впереди, в будке, где жили три солдата железнодорожного батальона, обслуживавшие эту стрелку, столпились тормозные кондуктора и машинист поезда, они попивали горячий ячменный кофе.