Спор о Белинском. Ответ критикам - [30]

Г. Иванов-Разумник нелогичен и в конце своей рецензии: там, иронизируя над моими словами: «Благочестивому сказанию о Белинском соответствует, чтобы и другие честно сказали о нем свою правду», он заявляет о себе, что «тоже имеет право „честно сказать свою правду“… ну хотя бы о современной турецкой литературе», но пока от этого воздержится, так как «в этом вопросе ему еще надо сильно пополнить свои сведения». Да? В таком случае г. Иванов-Разумник ошибается: он не имеет права говорить о турецкой литературе.

* * *

Многие оппоненты указывают на то, что я противоречу самому себе, когда в конце своего этюда говорю: «И нелегко все-таки отворачиваться и от того реального человека, который имел же, значит, в себе нечто большое, если мог оставить после себя такой прекрасный след и сумел завещать своему имени такой лучистый ореол».

Здесь я действительно впал в ошибку. Что нелегко отворачиваться от Белинского, это признает каждый из моих противников, и все поймут психологию невольного разрушителя своих же ценности. Естественно и то, что, придя к безотрадным выводам о знаменитом критике, я не мог не спросить себя, почему же он знаменит, – нет ведь дыма без огня. И вот здесь, в своем ответе, я был неправ: в области духовных явлений бывает и без огня дым и не всегда слава заслужена; мое значит в приведенной выше фразе, во всяком случае, неправомерно. Я только в оправдание себе скажу, что, не найдя большого Белинского в его книгах, я подумал, не шла ли от него, просто как от личности, как от «реального человека», некая нравственная сила, то излучение души, которое может само по себе, помимо объективных заслуг, возжигать над именем ее обладателя посмертный ореол славы. Но теперь, еще раз обдумав совокупность его писем (как известных раньше, так и опубликованных впервые), этих следов реальной жизни, я должен от своей мысли отказаться. По-прежнему я считаю, что легенда Белинского была дорога и плодотворна и что, «журналист, друг и ревнитель книги», он литературную новинку, «новую книгу», возвел на степень события, что он один из первых навсегда привил русскому обществу устойчивый интерес к русской литературе и потребность разрезать последний выпуск журнала. По-прежнему его исторической роли я не отрицаю. По-прежнему я понимаю красоту его идеализованного лица. Но в реальном Белинском большого-то человека именно и не было.

* * *

Мне кажется, я исчерпал все фактические указания своих оппонентов. Читатели видят, должен ли я отказаться от своей характеристики Белинского. Но я обещал коснуться еще вопроса о том, соблюл ли я в своем этюде пропорции, правильно ли распределил свет и тени знаменитого критика. В самом деле, то, что я цитировал, – из Белинского; то, что цитировали мои противники, – тоже из Белинского: что же для него характернее, что его определяет. К сожалению, никто из рецензентов не высказался, принимают ли они мои слова, в пестром наследии его (Белинского) сочинении, в их диковинной амальгаме вы можете найти все, что угодно, – и все, что не угодно… На него нельзя опереться, его нельзя цитировать, потому что каждую цитату из Белинского можно опрокинуть другою цитатой из Белинского. Если мне позволят считать молчание знаком согласия, согласия со мною, то ведь это убийственно для Белинского. Самый факт этой незаконной роскоши, самый факт двух мнений о каждом предмете свидетельствует против расточительного владетеля таких противоречий; перед минусами невольно побледнеют плюсы, дурное Белинского бросает свою губительную тень на его хорошее.

Я учитываю его эстетические заслуги, но сравниваю их с его эстетическими грехами. Я вспоминаю, например, его непростительное отношение к Пушкину, ею слова, что «сатира не может быть художественным произведением» (исчезает целое течение от Ювенала до Щедрина), его слова, что «фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе и находиться в заведовании врачей, а не поэтов» (какой вандализм, какое разорение литературы, если отнять от нее фантастику!); я вспоминаю, что «Германа и Доротею» он называл «отвратительной пошлостью» и не находил поэзии в «Божественной комедии»; я в душевном изнеможении думаю о том, что когда он стоял перед Сикстинской Мадонной, то она показалась ему… comme il faut – «ideal sublime du comme il fauts», я припоминаю его мысль, что «о таких предметах, как живопись, теперь так странно читать… длинные статьи: так думают многие» (Письма, III, 119); я отдаю себе отчет в том, что восходившей в его время звезды Тютчева он не заметил; я вспоминаю и многое другое, о чем отчасти я уже писал в своем силуэте, – и мне кажется тогда, что, отрицая виноватого перед Дантом, Гете, Рафаэлем, Пушкиным, отрицая Белинского-эстетика, я пропорции соблюдаю.

Я кладу на одну чашку весов письмо к Гоголю, а на другую – то, что этому письму предшествовало и что за ним следовало, и… и я не знаю, какое же было у него общественное исповедание.

Я приветствую его философские устремления, но когда я думаю о том, что обычная и естественная эволюция ведет людей от материалистического отрочества, от наивного утилитаризма гимназических дней – дальше и выше, а Белинский, рассудку вопреки, наперекор стихиям, проделал дорогу обратную и уронил ту истину глубокой мысли, которую он уже воспринял от немецкого идеализма; когда я припоминаю, что философ и критик Белинский был взрослым сначала, а детство пережил потом, – я отказываюсь усматривать органичность в его развитии, я еще явственнее вижу в нем Виссариона Отступника.