Сполошный колокол - [58]

— Что «но»? — впился глазами в стрельца Гаврила.

— А то но… Перебить нужно всех дворян, всех купчишек. Забрать у них коней, хлеб, деньги… На коней нас, стрельцов и охочих людей, посадить. Хлеб всем раздать поровну, без обиды, и деньги тоже.

Гаврила махнул рукой:

— Думал, новенькое услышать, а это старая песня. Без дворян нам Хованского не одолеть. Некому вести войско. И ты, и Максим Яга, и Никита Сорокоум — люди, Пскову верные, воины храбрые, а воеводы из вас, как из меня, хлебника, золотых дел мастер…

— Потому и незачем отталкивать от себя Тимошку, — закончил Томила.

— Тимошка — мошенник. Нашему делу он не в помощь. Мы не против царя идем, а за царя. Мы идем против боярской неправды, и тут дворяне с нами заодно.

— Погоди, — сказал мрачно Прокофий, — твои дворяне порадеют о нас. И цепи будут, и колода будет, и плаха.

Томила вдруг засмеялся:

— Не пугай, Прошка! Нас теперь ничем не запугаешь. Мы с Гаврилой да с тобой дурным не зазря жизнь прожили. Вы только в ум себе возьмите, мужики: вот уж который месяц народ — в городе хозяин. Не Собакин, не Львов, а все мы, псковские людишки… О таком деле не забудется. Ведь не хуже, чем при воеводе, живем, а жили бы на удивление всему миру, кабы Хованский под стенами не стоял. Хованского нужно разбить. Новое войско Москва соберет не скоро. Пока соберет, пока то войско прибудет — у нас передышка. Нужно звать Тимофея… как он сам себя величает?

— Великопермский, — подсказал Гаврила.

— Значит, Великопермского.

— Нет! Не его позовем!

— Кого же? — вскинулся Томила.

— Напишем литовскому князю, нашему соседу. У него по соседству за деньги и купим ту самую тысячу, какую нам обещает за наши денежки вор Тимошка… И это будет дело не воровское, а государственное. Нам разменивать честь города не пристало.

— У литовского так у литовского. По мне, хоть у самого черта, лишь бы Хованского побить.

Прокофий Коза молчал, думал. Тени бегали по лицу. Не одобрял затеи единомышленников.

Ночью к Варлаамовским воротам подъехал всадник. Показал воротникам грамотку. Сам Гаврила Демидов просил пропустить человека, посланного для тайного и спешного дела.

Грамотка была правильная: ворота распахнулись на миг.

Уже через полчаса Пани, одетая в мужское платье, была в одной из келий Снетогорского монастыря. В этой келье жил Ордин-Нащокин.

— Почему явилась сама? — спросил строго.

— Некого было послать. Утра дожидаться побоялась: вести из Духова монастыря. Тимошка Анкудинов, который выдает себя за сына царя Василия Шуйского, в Ревеле. Написал письмо псковским старостам. Ждет от них согласия явиться с отрядом наемников, чтобы возглавить мятеж. Денег у него нет: просит у Пскова. Поляки в помощи ему отказали. Поляки хотят мира с Москвой.

— Не зря рисковала, — похвалил Ордин-Нащокин. — Умница. Коли ты здесь, возьмешь с собою две грамотки. За ними придет тот человек, который принес в твой дом голубей. Вот эта грамотка Гавриле Демидову, а эта — Мошницыну. Коли хочет староста Мошницын избежать опалы от государя, пусть пошлет изо Пскова в стан князя Хованского обоз хлеба.

— Хлеба? Обоз?

— Хлеба во Пскове много.

— Я передам то, что приказываешь.

— С Богом! Торопись до солнца попасть в город.

И вложил в руки Пани мешочек серебряных рублей.

Пани уехала, а Ордин-Нащокин, не медля, явился в палаты князя Хованского. Тот почивал.

Вышел к Афанасию Лаврентьевичу заспанный, злой.

— Что еще стряслось?

— Будь покоен, мой князь. У меня добрые вести для государя. Разреши без промедления послать гонца.

— Какие еще там добрые вести! Нет у меня людей для гоньбы. К гонцам приходится по два десятка драгунов приставлять для охраны. Уже до Порхова провожаем, по шестьдесят верст.

— Вести, князь, очень важные. Они получены из Литвы.

— Говори, сам решу, важны ли твои вести.

Хованский грубил, но Афанасий Лаврентьевич решил стерпеть, знал — князь его не любит. За то не любит, что неродовитый дворянишко умен и учен. Сам Хованский расписаться толком не мог.

— Князь, — сказал Афанасий Лаврентьевич, выдержав паузу и глядя прямо в глаза ему, — я только что получил известие о самозванце Тимошке Анкудинове, который собирается явиться под стены Пскова с тысячью наемников.

— Да?! — удивился Хованский. — Ну ладно! Бери гонца. Завтра мне, как посплю, толком о наемниках расскажешь.

Афанасий Лаврентьевич раскланялся:

— Прости, князь, что нарушил твой покой.

— Чего там! Погоди, сказать чего-то хотел… Поезжай-ка ты крестьян уговаривать. Пусть из лесов выходят. Довольно баклуши бить, пусть работают… Скажешь им: Хованский работникам защита.

— Слушаюсь!

Ордин-Нащокин ушел.

— «Слушаюсь»! — передразнил дворянина князь. — Поезжай-ка, протряси жирок.

Положил руки на свое брюхо и поморщился. Жирок не мешало самому протрясти — Афанасий Лаврентьевич был тощ, как борзая.

«Свищ!» — ругнул в сердцах Ордина-Нащокина и успокоился: в точку попал, теперь и поспать можно.

Дела Агриппины

Для деловых людей беды мирские — не помеха.

Агриппина, сестра Доната, времени зря не теряла. Настояла-таки на своем, переехала с матерью и сестрами в дом Емельяновых. Жили они, как прежде, на женской половине, жили замкнуто, своим очагом. Никто у них не бывал, кроме Вари. Донат уехал, ну а Варя с Пелагеей, свекровью своей, наведывалась.