Сполошный колокол - [13]

Томила поглядывал на него сердито, ждать уморился, а потом уже с сочувствием:

— Ну что ты закручинился так, Иван Сергушкин? Рассказывай все как есть, а я уж распишу.

— Нет! — отмахнулся Иван. — Я сам тебе про все сказать должен. Что скажу, то и пиши. Я бы сам написал, коли б учен был.

Он опять погрузился в созерцание потолка, но безнадежно махнул рукой:

— Давай, Томила, выпьем сбитню, тогда, может, легче пойдет.

Томила был не прочь.

— Кому писать-то? — спросил подьячий. — Во всегороднюю избу — старостам, архиепископу, воеводе?

— Не-ет! — покрутил головой Сергушкин. — Тут надо выше брать. Мысль у меня огромная.

— Патриарху, государю?

— Патриарх Иосиф больно тихий… К самому пиши, к Алексею Михайловичу, али к жене его, к Марье Ильиничне. Она хоть и царица, а тоже баба — понять должна.

Томила, обрадованный, что дело сдвинулось, проворно заскрипел пером.

«Государыне царице всея Руси холоп твой Ивашко Сергушкин, крестьянин, челом бьет!»

Прочитал написанное мужику, и Сергушкин дернул вдруг себя обеими руками за бороду, отчего повисла она двумя сосульками, и зарокотал на весь кабак:

— Пиши! Томилка! Пиши, мысль пошла! Государыня, мол, царица! Мол, пограблены мы, дети твои, дворянами чертовыми и проклятыми дочиста. Мыши, мол, дохнут от голода по амбарам. Собака хозяин наш отнял у нас весь хлеб и продал с великой для себя корыстью. А у нас дети мрут. Какая, мол, тебе, царица, и твоему мужу, царю, от нас польза, коли дети наши помрут и мы сами помрем? Хозяин, что ли, в поле потащится хлеб сеять, в луга — траву косить, в лес — дрова рубить? Без нас, крестьян, вся Русь пропадет. Потому что мы и работаем, мы и Бога молим, мы и детей рожаем для блага русского. А дворяне, они только и знают, что пить вино, да жирно есть, да на охоту гонять… В бою-то большом они не дюже храбрые. Нас ведь тоже на большую войну водят, и мы тоже кровь льем. А потому нас надо беречь, крестьян твоих, работничков усердных…

Сергушкин умолк, отер рукавом шубы вспотевшее лицо и уставился на пустой почти лист, лежащий перед Томилой.

— Ай не успел записать?.. В другой-то раз я и не скажу так складно.

Томила обнял мужика, поцеловал и кликнул полового:

— Вина! Я плачу!

— Ты чего? — не понял Сергушкин. Он все еще не мог прийти в себя после речи. — Али я неправду сказал?

— Правду, милый человек. За все годы писаний я такого ни от кого не слыхал.

— Ну, так пиши!

— Написать мудрено ли? А куда пойдет твоя челобитная? Ее из Пскова-то не выпустят. Пришлют ее не государыне, а твоему же хозяину. Он тебе большое спасибо за то скажет.

— Это как же? Я ж царице пишу.

— Эх, мужик! Раззадорил ты меня. До слезы прошиб. Давай-ка выпьем.

Иван Сергушкин чару отодвинул.

— Али не горько?

— Горьким горькое не перешибешь.

— Ишь ты какой!

— Уж какой есть. Прощай, пойду, — сказал Сергушкин, подымаясь из-за стола.

— Куда же ты пойдешь?

— В деревню. В Завелье. Думать буду, как известить государя о крестьянской беде.

Засмеялся Томила. Нехорошо засмеялся.

— Уж какой есть, — опять повторил Сергушкин, — ты меня не знаешь. Коли сказал: думать буду — додумаюсь.

Вскочил Томила, поцеловал мужика. Поклонился ему Иван Сергушкин и пошел, не оглядываясь.

Так пошел, что стрельцы в дверях, столкнувшись с ним, отступили в удивлении.

Стрельцов привел Донат.

Бросил на стол кошелек с серебряными копеечками. Крякнули стрельцы, будто выпили уже, покрестились на образа, сели за стол, вина попросили с закусками. Первую чару выпили за здравие царя-батюшки, вторую — за крепости крепкие города древнего и славного Пскова, третью — за здравие старейшего меж стрельцами пятидесятника Максима Ягу, а уж потом и за Доната. После такого быстрого питья потянуло на разговоры.

— Ты, паря, хотя и не робок, а все из тебя пока дрянь стрелец, — начал поучение Максим Яга. — Небось не ведаешь, как порох пахнет, рук в крови не мыл.

Усмехнулся Донат.

— Чего кривишься? К примеру, из пушки по тебе шарахнут — гром, огонь, ядро свистит смертно. Тут бы лечь и Бога молить о животе, а недосуг. Бери в руки протазан[8] и беги на пушкарей и коли их, пока они тебя не прибили. Возле вражеских пушкарей твое спасение. А молодые от одного грома в штаны напустят и улепетывают. А по ним — картечью! И тогда они, сердечные, не бегут, а лежат. Не тебя корю, парень. Поначалу все такие. И мы были не лучше. Наша наука вон чем дается. — На лицо свое показал.

— За шрамы! — поднял чару Донат. А как выпили, сказал: — Только мне сдается, тот боец хорош, кто сам бьет, а не тот, кого бьют.

Максим Яга как рак покраснел. Закричал на Доната:

— Молод нос драть! Придет время — поглядим… Как грудь на грудь на врага пойдешь, поглядим!

Прокофий Коза тоже нахмурился:

— Максимушка в пятнадцатом году, когда шведский король Адольф приходил, в Проломе насмерть стоял!

— Да ведь не про то я! — Донат побагровел от смущения. Вскочил, через стол потянулся к Максиму, поцеловал его в рваные губы: — Прости, отец!

Максим слезу обронил:

— Быть тебе воином! Не побрезговал стариком, и тобою, верь мне, паря, не побрезгуют. А то — правда твоя! Хоть и говорят: за битого двух небитых дают, а под сабли подставляться да пули хватать — дело нехитрое. Куда хитрее и живу быть, и невредиму, и чтоб враг спиной к тебе обернулся!