Сполохи - [47]

Гараж пустовал, как пустует родительский дом, из которого под белы руки увели единственную дочь-невесту. Запахи бензина выветрились, в углу возвышалась горка рухляди, в ремонтной яме валялся женский сапог. Мурава росла по двору незапятнанной, непримятой. Пустовал даже курятник, словно заявился однажды хорек, передушил всех хохлаток. Летней кухней, похоже, давно не пользовались.

А в комнатах стояла мебель, которая входила в быт десятка полтора лет назад. Телевизор был с крохотным экранчиком, первых выпусков; старец глядел через линзу подслеповато и скорбно. Допотопный холодильник «Украина» потреблял энергию, как линкор. Век большинства вещей определенно окончился.

Старая обстановка была объяснима — копили деньги на машину, гараж, тут не до обновок, но все остальное…

Алексей легкомысленно заикнулся, что за метла прошлась по семье Загоровских, заметил мгновенную страдальческую реакцию на лице Александры Казимировны и прикусил язык. И положил себе ни о чем впредь не спрашивать.

Впрочем, довольно скоро он понял, что некогда здесь жила большая семья и что она стала разваливаться, когда Александра Казимировна попала на операцию в онкологический институт, и развалилась окончательно, когда попала повторно.

На работу ездили одной электричкой. На привокзальной площади пути расходились. Александра Казимировна работала в «Трансагентстве» при мебельном магазине, была посредником между транспортной конторой и покупателями, оформляла заказы, счета. Фирма открывалась в десять, но ехать предстояло двумя троллейбусами, через весь город. Со следующей электричкой Александра Казимировна не успевала. Тамара бежала к автобусной остановке, где колыхалась толпа молодежи, в основном девчата — пестрые платья, плащи, юбки, белые ноги, — вместе со всеми штурмом брала очередной экспресс, отправляющийся на завод полупроводников, — паяла электропаяльничком. Алексей шел пешком, ему было недалеко. Домой возвращались порознь. Сначала хозяйка, потом. Алексей и уже в сумерках Тамара. После смены у нее были друзья, кино, заезжая эстрада, танцульки.

В воскресенье утром Александра Казимировна поехала в онкологический институт навестить знакомую. Нарвала корзину садовой клубники, в палисаднике нарезала огромный букет цветов, обернула стебли влажным вафельным полотенцем и бумагой, поставила в другую корзину. Вряд ли все это предназначалось одной лишь знакомой. Выпадет случай — встретится с доктором, с сестричкой, с нянечкой, наконец. Кто знает, может, еще придется лежать. И когда ты будешь в беспамятстве, она посидит возле тебя, отгоняя сложенной газетой от твоего белого лица пары наркоза, чтоб быстрее проснулась, смочит мокрой тряпицей спекшиеся губы; и пол сердечней освежит, и утку не тычком подсунет; снесет капризы, словом.

Поездка по всем статьям предстояла нелегкая. Одна дорога чего стоила: электричкой до города час, потом через весь город до автостанции тоже около часа, затем час автобусом. Надо же и в гастроном забежать, и  т а м  побыть, и вернуться засветло. Дня мало.

Был одиннадцатый час. Тамара в своей комнате все еще отсыпалась за неделю, и Алексей, осторожно прикрыв двери, вышел из дому, прихватив полотенце и книгу о геологических катастрофах на планете, — решил пойти на спрямленную неподалеку от Кабанова речку, на небольшое водохранилище, заполненное водою года два назад, ополоснуться да поваляться около засеянного тимофеевкой поля. По случаю выходного там, наверное, уже сейчас столпотворение, да что ж поделаешь — день обещал быть жарким.

Все последние дни были жаркими. Небо с утра напоминало глаза, в которых уживаются и невинность и распутство. А к двум-трем часам жара становилась просто невыносимой, словно свершилось смещение широт, и небо разрешалось шальной грозою. По такой погоде сидеть бы в тени платанов в узбекском халате, слушать крик ишака и журчанье воды в арыке, листать рубаи Хайяма, попивать крепкий чаек, пощипывая редкую бороденку, толковать о нынешних видах на хлопок и виноград, цокать языком, вспоминая каждый мяч из пяти, забитых «Пахтакором» киевлянам, размышлять о мечети…

Алексей же думал об Александре Казимировне, жалел ее, но жалость эта, он понимал, была бессильна. Да и вряд ли уместна.

У Светланки была младшая сестра Ириша, и сколько ни бывал Алексей в доме своей единственной любимой тещи, не видел, чтоб эта Ириша, двадцатилетняя эгоисточка, без понукания сбегала бы в гастроном, предупредительно принесла бы солонку из кухни, если той хватились во время обеда, убрала бы посуду с семейного стола, — во все дыры мать, отец. Мать продолжала работать на руднике бухгалтером, хотела заслужить максимальные сто двадцать пенсионных рублей, отец — в буровзрывной бригаде, а дочь, с грехом пополам закончившая десятилетку, — в табельной, выдавала горнякам аккумуляторы с лампочками. Три зимы подряд Ириша объявляла о решении поступать на истфак пединститута, извлекала «Историю» за седьмой класс. «Взрослая девка, — говорил ей Алексей, — тебе полагается знать Карамзина, Ключевского, Соловьева, а ты детские книжонки листаешь…» Но и к этим книжонкам интерес угасал с такой же скоростью, с какой приближалось лето, пора экзаменов. «Бож-же! — сказал однажды Алексей, зайдя в отдельную Иришину комнату, где был привычный совершенный беспорядок — разбросанная по креслам одежда, предметы интимного туалета, скомканные постилки, лаки, кремы. — Встретишь тебя на танцах или в кино, не скажешь, что ты грязнуля. Зачем же так жестоко обманывать мужиков? Честнее было бы ходить со спущенными чулками…» А Светланке пожаловался: «У меня голова разболелась из-за этого кавардака…» И все это с шуточками, так, между прочим — не хотелось обострять обстановки в семье, где и без того все было взрывоопасно. И — началось… Светланка обрушилась на сестру с такой ярой беспощадностью, какой он даже не подозревал за нею. Теща бегала по комнатам, пыталась примирить дочерей, ломала в отчаянье руки, потом обессиленно села на кухне, выдавила сквозь рыданья: «Как бы я хотела, чтобы мне стало плохо!..» Сердечный приступ чтобы хватил, обморок свалил, кондрашка (но без последствий) — этого, видно, желалось ради сиюминутного сострадания детей… В теще было с избытком фальши.