Сполохи - [46]

Ехал поездом до города, автобусом до базы, гнал свой бульдозер проспектом и улочками, грелся у печки в будке строителей и все думал: что же делать с чертовой дубальтовкой? В магазин обратно снести, продать кому за бесценок, свояку подарить?..

Но вот пришел прораб и велел засыпать траншею в частном саду, пока мороз не сковал окончательно разрытую землю.

— Вручную засыпай, — буркнул Пунёк. — Чего тебе стоит? Пошли девчонок… В саду, я знаю, по смете ручные работы заложены. Где я там повернусь среди яблонь и кустов?

Все это было верно. Но знал Пунёк и то, что слова его никакого впечатления на прораба не произведут. Иванов и Петров с лопатами не повернутся, а Пунёк повернется.

— Ты поедешь или нет? В последний раз спрашиваю, — грозно сказал прораб.

— Не поеду, — сказал Пунёк.

Однако поднялся, взял с теплой железной печи рукавицы и, не оборачиваясь, вышел, сел в трактор, стрекотнул мотором и укатил.

Пунёк нашел нужный ему сад, выбрался из кабины и стал ходить вдоль траншеи, раздумывая, с какого боку лучше начать. Стояли здесь молодые яблоньки, корней двадцать, наверное, было, кое-где стволы деревьев были присыпаны землей. Траншею кончили копать накануне и сразу же в нее бросили трубы.

Медлить, конечно, не стоило — возьмется хороший мороз и останется траншея незасыпанной до самой весны.

Пока Пунёк глядел траншею, из дома вышла какая-то бабка в длинном пальто и стала глядеть на него самого. Пунёк понял, что это хозяйка.

— Засыпать, что ли? — равнодушно сказал он и кивнул на траншею. — Прораб велел договориться с вами.

— А можно? — с надеждой сказала бабка.

— А почему ж!.. Три рубля… — Пунёк бесстрастно цыркнул слюною под ноги и отвернулся.

О, он прекрасно понимал, что троячка уже у него в кармане, что и сегодня вечером можно будет поговорить кое о чем с друзьями! Много ли для счастья надо, и душа запела, и он отвернулся, опасаясь выдать себя. Жизнь, можно сказать, была неплохо устроена…

Бабка вынесла трешку, и Пунёк, что называется, засучил рукава. Он любил работу, трудно было только начать, он любил работу и забывал за ней обо всем на свете. Он и без бабкиных денег сделал бы все на славу, она сама подвернулась, бог с ней!

Потом пришел прораб, постоял за забором, покурил и молча ушел.

За делом Пунёк позабыл совершенно о времени. И не заметил, как наступил обеденный перерыв, как прошли в вагончик сварщики, слесари, трубоукладчики, изолировщики, геодезисты.

«Ладно, — сказал он себе, поняв в конце концов по солнцу, что уже давно перевалило за полдень. — Ладно!.. На обед нам Зойка все равно не дала — поработаем без перерыва. Закончим траншею — смотаемся на базу, у нас сегодня праздник».

На Зойку, понятно, он не был сердит, ее дело бабье, справедливое, чего ж тут сердиться. И если с утра он еще и поругивал себя, то теперь и себе все простил окончательно.

Так работал он и так думал, пока не увидел у забора дорогую свою подругу Зою. Недовольно остановил машину и не спеша пошел к ней.

— Ну, чего ты? — сказал он.

— Вот, — ответила Зоя, — привезла поесть… Я ходила туда, — она кивнула в сторону вагончика, — сказали, что ты тут.

— Да, — подтвердил Пунёк, — я тут, это верно… И не лень тебе было тащиться сюда, а? Ведь я бы все равно чего-нибудь придумал бы.

Она была маленькая и добрая женщина, и Пуньку вдруг стало отчего-то жаль ее — и дом ведь на ней, и скоро дитенок появится.

— На, — сказал он и протянул зеленую свою троячку, — купи там чего… Подумал, добавил: — От получки осталось.

Зоя покорно взяла деньги, и он, проводив ее до улицы, вернулся к трактору…

— Что же ты сделал с ружьем? — спросил Алексей.

— Да продал, — беспечно сказал Семен.

— И на зайцев ни разу не сходил?

— Почему не сходил — сходил… Шел, шел и галошу нашел.

— Стрелял, что ли, по галоше? — удивился Алексей.

— Ну. Только не знаю — врезал я в нее или нет.

…В доме Загоровских, у которых поселился Алексей, обстановка была странно тягостной, и по вечерам или в выходные он либо уходил бродить в лес, благо лес был безлюден, только-только начиналась земляника, да и лес был не земляничный, либо сидел на колоде у Семена, если тот возился во дворе и не в ущерб делу мог потешить веселым трепом. Пару раз пилил с ним дрова и однажды, с ним же, — для своей хозяйки.

Вначале семья Загоровских состояла для Алексея всего из двух человек — Александры Казимировны, больной и слабой, еще не старой женщины, и ее дочери Тамары, длинноногой шатеночки. Чувствовалось, что где-то на стороне живут и другие члены семьи, но при Алексее о них не говорили. Помалкивал и Семен.

Сам дом был некогда крепок, как сегодня были крепки большинство домов Кабанова. Близкий город и простая связь с ним давали для многих жителей хорошую работу, постояльцев, дачников, заискивающе позвякивающих по утрам молочными бидончиками у калиток, предоставляли рынки, где на худой конец можно было приторговывать фруктами, зеленью, лесной и садовой ягодой, грибами. Все это год от году пользовалось все большим спросом, за килограмм сушеных белых грибов, например, платили до пятидесяти рублей.

Но в доме Загоровских повсюду лежала печать запустения. Никому, казалось, не было дела до теплички, до ранних огурцов и помидоров — в черном каркасе шевелились под ветром обрывки пожелтевшей пленки, рыжая водопроводная труба, торчащая у двери, была забита деревянной темной затычкой. Алексей, истосковавшийся по простой хозяйской работе, с завистью думал о человеке, который когда-то любовно строил ее, прятал капризные растения от пронзительных сквозняков, заморозков, улавливал солнечное тепло; быть того не могло, чтобы кто-нибудь когда-нибудь да не пришел сюда вновь со скрутком пленки под мышкой, молотком, тускло блестящими смазкой гвоздями в консервной банке, и знал — попросили бы, нет, — но в другое время поправил бы тепличку сам, сделал бы все честь честью. Сейчас же, в середине лета, нужды в ней не было.