Спокойствие - [52]

— Меня это не волнует, — сказал я.

— Разумеется, — сказала она.

— Мне лучше уйти, — сказал я.

— А, собственно, зачем ты пришел?

— Наверное, трахаться, — сказал я.

— Видишь, солнышко, опять я слышу что-то человеческое. Ни один кобель не скажет это своей суке с такой нежностью.

— Думаю, за это ты любила моего отца, — сказал я.

— Не смеши меня. Вот своего кота я любила. Но с ним было довольно проблематично трахаться. И маму твою любила, пока она не прокрутила моего кота через мясорубку. Кстати, из его прокрученного мяса она готовила вам детское питание. Папуля чистил морковку, я варила, мамуля крутила мясорубку. Четкое разделение труда.

— Мне действительно лучше уйти, — сказал я и встал.

— Как скажешь, солнышко. Иногда человеку полезно знать, насколько он может смотреть правде в глаза. Тем более я не слишком люблю вспоминать о прошлом.

— Кажется, я готов услышать правду, — сказал я.

— Тогда располагайся. У меня далеко не такое буйное воображение, как у тебя, хотя я стирала твои пеленки.

— Возможно, ты знала мою маму, возможно, ты даже спала с моим отцом, но я не верю, что ты когда-то стирала пеленки, — сказал я.

— Один год, четыре месяца и двенадцать дней я жила у вас, пусичек. Не скажу идиллия, но жили, и ничего.

— Интересно. Но я помню даже родильную комнату, — сказал я.

— Значит, ты наверняка помнишь, что, пока твоя мама пела рабочие песни в провинциальных домах культуры, а твой отец крапал в министерстве внутренних дел фальшивые свидетельские показания и протоколы допросов, кто-то подтирал ваши попки.

— Мой отец был критиком, — сказал я.

— Естественно, зайчик: это хорошее признание, а это плохое признание. Не расстраивайся, не он решал. Он был скромным сексотом. А дома отыгрывался. Если тебя это успокоит, товарищ Иордан похлопотал, чтобы твой папенька стал канцелярской крысой в МВД, только ради своей дочери. Чтобы ее классово чуждой подруге быстрее дали квартиру.

— Тогда, думаю, это ты устроила мою мать в театр.

— Не я, пусик. А вот меня через пару лет по милости твоей мамы уволили из всех театров. В принципе, это даже к лучшему, я никогда особенно не любила драмы. И ты тут ни при чем. Хотя что греха таить, меня саму удивляет, что с тобой так приятно трахаться.

— Ты смешная, — сказал я.

— Вижу, мы быстро перешли границы допустимого, — сказала она.

Что бы она ни сказала, меня это не волнует, думал я.

— В конце концов, это может быть просто материнский инстинкт, — сказала она и снова встряхнула пузырек.

Все равно. Не волнует, думал я.

— Твоя мама тоже не хотела смотреть правде в глаза. Скорей всего, от этого она и свихнулась, — сказала она и поставила на столик другую ногу.

Я больше никогда в жизни не ударю женщину, думал я.

— Если подуешь, быстрее высохнет, — сказала она.

— Поищи кого-нибудь другого, — сказал я.

— Сначала ты вроде бы за этим сюда пришел.

— Я передумал, — сказал я.

— Да ну, заинька. Сейчас у тебя будут грязные брючки.

— Выстираю, — сказал я.

— Передашь мне сумку? — спросила она, и я передал. Она минуту искала что-то и потом сунула мне в руку две батарейки “Голиат”. — Немного мужской работы. Поставь в силикон. Он в ванной, — сказала она, и сперва я не понял, что такое силикон, но потом она пояснила, фаллоимитатор, солнышко.

Когда на рассвете я вышел на побитый ливнем проспект Андрашши, я все еще чувствовал что-то вроде дрожи, как у диких зверей — когда сломается ветка, или если ветер вдруг поднимет листву, но вскоре решил, что она хочет меня убить. Да, банально укокошить. Она что-то подмешивает мне в чай. Есть такой химикат, который нельзя обнаружить в лаборатории и который поздно действует, словно крысиный яд. Он убивает только через несколько дней, чтобы другие крысы не догадались, думал я, и больше уже не пил чай. Потом я еще подумал, что она больная. Да, у нее лейкемия. У таких женщин всегда лейкемия. И она молчит, чтобы убрать с дороги Эстер. Скорее всего, она ненавидит Эстер почти как маму, думал я. Просто она пока что не искала встречи с ней, потому что очень подлая, думал я. Она хочет убийства, а не сцен, думал я, и, когда трое суток подряд я не мог заснуть, я пошел сделать анализ крови, а ведь последний раз, когда я позволял врачу дотрагиваться до себя, был еще в глубоком детстве.

И каждый раз я выходил из квартиры, как в последний раз, но не выдерживал дольше недели. Как наркоман в итоге приноравливается втыкать шприц, так и я научился подправлять бритвенным лезвием следы от ногтей на шее, чтобы выглядело, будто я поранился во время бритья. Я научился валить все на никогда не существовавших знакомых, несчастные случаи на дороге и на вагоны метро, вставшие в тоннеле из-за угрозы бомбардировки. Научился приводить себя в порядок в клозете “Балканской жемчужины” и, вылив на себя пол флакона крем-мыла, с помощью запаха хлорки отбивать терпкий миндальный запах.

— Это ужасно, от тебя опять пахнет хлоркой, — говорила Эстер.

— Тогда отмой меня, — говорил я, и, когда мы занимались любовью, она так визжала, что соседи думали, что я приставил ей нож к горлу, но до этого пока не доходило. И когда я узнал, что мой отец исчез не потому, что умер в результате несчастного случая — и не будем больше об этом, сынок, — а потому что забыл вернуться из Хьюстона, куда поехал сопровождать делегацию журналистов, хотя и был ответственным за то, чтобы все вернулись, и, когда я узнал, что незадолго до этого товарищ Иордан на деньги от продажи бумаг, украденных из бронированного шкафа, создал весьма и весьма прибыльное дело, но потом им заинтересовались в отделе по производству грампластинок, и товарищ Иордан — зная правила игры — застрелился из служебного пистолета, вот тогда Эстер спросила, ради бога, что стряслось, ты снова выглядишь так, будто съел мелок.