Спокойствие - [51]

Однажды в вечерних новостях сказали, что будут выплачивать компенсации. Пока неизвестно, когда и сколько станков подучат назад внуки Манфреда Вайса и внуки Гедеона Рихтера, непонятно, принесут ли Сибирь и пятьдесят шестой дополнительные выплаты пострадавшим, зачтут ли узникам концлагерей пребывание в Дахау, но что-то определенно будет, не сомневайтесь, дорогие телезрители. Даже тот факт, что мы обсуждаем данную тему в лучшее эфирное время, уже кое-что да значит. Можно сказать, вот она, долгожданная свобода. Словом, земли, и лесов, и замков, переоборудованных под тракторные станции, полным-полно, имущество ждет своих законных хозяев. Поэтому будьте любезны, достаньте с чердаков или из кухонных шкафов купчие и договора об аренде, а теперь переходим к прогнозу погоды — мама попросила меня принести ей “Лексикон” Реваи [10], “Комитаты Венгрии”, всевозможные атласы и геральдические книги и принялась выписывать, что принадлежит ей. Маме было наплевать, что из окна какого-нибудь дворца открывается вид на заснеженные вершины Раднаи или на братиславский спальный район, ее не смущали ни границы, ни мирные пакты. Она выселяла музеи и распускала дома престарелых, она вносила в реестр все, что по ее представлениям когда-либо могло принадлежать Веерам, она написала целый список из давно перестроенных улиц, давно разрушенных во время бомбардировки заводов и давно обвалившихся шахт.

— Дай сюда калькулятор, сынок.

— Держите, мама. Поднесите под лампу, он работает только на свету, сказал я. И она подсчитала, сколько пшеницы родится на пятидесяти тысячах гектаров и сколько кубометров леса дадут половина Матры и четверть Баконя. Бессмысленно было объяснять ей, что у нас есть только эти восемьдесят квадратных метров и что даже у прабабушки было ненамного больше, а уж у бабушки и подавно, что один наш дворец находится за границей, а в другом разместили детдом. Я раздобыл необходимые формуляры и помогал их заполнять, хотя мамин паспорт был давно просрочен. Затем она положила в пакет многокилограммовый список размером с добротную семейную сагу, прилепила сверху какую-то старую марку, и я запер все это в ящик стола.

Затем на наш адрес пришел такого же размера сверток, вместо имени отправителя на нем было написано, чай готов. Сначала я хотел отправить его обратно, не вскрывая, но подумал, чем черт не шутит, приготовил кувшин мятного чая, раздобыл несколько пачек домашнего печенья и принялся за корректуру. Гораздо легче было бы, если бы Эстер помогала, но я не хотел, чтобы она снова имела дело с этой женщиной. Я не напоминал Эстер, что подошла пора отдавать рукопись на верстку, я читал свою книгу с транспарантом, как ученики начальной школы. На исправления ушло три дня, поскольку корректор не желала понимать, что, например, гдетыбылсынок — это одно слово, и что в сердитом восклицании Господибожемой первая буква заглавная — просто так, для приличия. Закончив работу, я отправил корректуру по почте бандеролью, но через несколько дней она вернулась, потому что вместо адреса издательства я написал Отделение компенсаций, и в Отделении абсолютно правильно решили, что без правильно заполненного формуляра мое требование о возмещении не примут к рассмотрению. Поэтому я взял несчастную корректуру и пошел на Андрашши, чтобы там запихнуть в почтовый ящик в подъезде.

— Наконец-то, — сказала она, открыв дверь.

— Он не влезал в ящик, — сказал я хладнокровно, поскольку сперва дождался, пока пройдет волнение, и только потом нажал кнопку звонка.

После второго звонка она выбежала из душа. Белый халат прилипал к искусственному загару, из-под белого полотенца, обмотанного тюрбаном на голове, еще текли капли по шее, но даже после мытья от каждой клеточки ее тела разливался все тот же терпкий миндальный запах, что и от маминых простыней в корзине с грязным бельем. Как будто они вдвоем потеют цианидом. Я достал из холодильника бутылку вина и принес из кухни два бокала, точно я был у себя дома, или у Эстер.

— Завтра я иду в театр. Пойдешь со мной? — спросила она, встряхнула пузырек, поставила ногу на тахту и стала покрывать лаком ногти на ногах.

— Я не хожу в театр, — сказал я.

— О, пардон. Я и забыла о твоих душевных травмах. Кстати, в следующий раз позвони бедной девочке, прежде чем исчезать на несколько дней. Как-то неловко, когда она ищет тебя в издательстве. Вдруг еще проговорюсь.

— Не смей, — сказал я.

— Кто мне запретит?! И вообще, мы не на вы? Я тебе в матери гожусь.

— Избавь меня от сравнений, — сказал я.

— Только не надо фамильярничать. Фамильярности я почему-то не люблю.

— Тогда в следующий раз представляйся, прежде чем раздвигать ноги.

— Не понимаю, зачем делать из этого проблему. Не ты первый трахаешься с любовницей своего отца. Пора научиться аккуратней обходиться с подобными вещами. По крайней мере, это не менее важно, чем английский.

— Возможно, во мне еще осталось что-то человеческое.

— Где-то я это уже слышала. Замечу, ты отлично чувствуешь, много ли в тебе осталось человеческого. Вспомнила: вчера я отправила в Париж ознакомительный перевод. Думаю, они издадут книгу. В ней столько трогательного целомудрия, что сегодня это кажется уже аномалией.