Сподвижники Чернышевского - [122]

То были дни, озаренные счастьем большого труда на благо народа. По вечерам молодые люди собирались для чтения или беседы. Чаще всего это происходило на Воздвиженке в доме Татьяны Петровны Пас-сек, родственницы Герцена, либо в квартире Тимофея Степановича Славутинского. Сам Заичневский или кто-нибудь другой читал вслух новую статью из «Современника». Обсуждался каждый номер «Колокола». Почти всегда завязывался горячий спор, связанный с внутренним положением в стране и, конечно, с крестьянским вопросом. Правительство заканчивало работу по подготовке реформы. Многие ожидали больших перемен.

— Только не ждите ничего путного от правительства! — твердил Заичневский. — Ничего, кроме обмана, не будет. Помните слова Чернышевского: «Крайность может быть побеждаема только другою крайностью». На нашем языке это называется революцией.

Руководитель кружка резко осуждал Герцена за его упование на монарха.

— Теряю уважение к Искандеру с каждым днем, — говорил он. — И что за охота рассыпать комплименты коронованному Собакевичу! Ради этого не стоило уезжать в Лондон.

Имена Чернышевского и Добролюбова произносились в доме Пассек с особым уважением. Вникая в «Антропологический принцип в философии» Чернышевского или обсуждая события в Италии, изложенные острым пером того же автора, друзья не замечали, как пролетала ночь.

Как-то в одну из поездок в Петербург, везя с собой полный чемодан запрещенных изданий, Заичневский и Аргиропуло остановились на квартире у Стопакевича, корректора «Современника». Тот привел их в редакцию. С тех пор начались встречи с Николаем Гавриловичем.

Чернышевский откладывал в сторону все дела, как только на пороге редакции появлялись редкие гости из Московского университета. С ними он был прост и серьезен. От Заичневского не ускользнул живой интерес руководителя «Современника» к университетским событиям, и он с увлечением рассказывал обо всем, что творится среди московской молодежи.

В беседе у стола, заваленного книгами! и корректурами, часы летели незаметно. О чем бы ни говорил Николай Гаврилович: об искусстве, сельском хозяйстве, университетском уставе или европейской политике, всякий раз юные посетители покидали редакцию с еще большим убеждением — существующий порядок для современного общества стал нестерпимым. Близится время, когда для его сокрушения понадобятся смелые люди, и тогда…

Впрочем, Чернышевский никогда не доводил этой мысли до конца. Глаза его словно говорили»: «Теперь довольно. Дальше нельзя. Думай и решай сам».

Простодушного юношу поражало искусство, с которым Чернышевский уходил от острой темы, преображаясь в скромного литератора, погруженного в книги. Сколько раз пытался Заичневский заговорить о тайном обществе, о практических задачах революции! Напрасно. Чернышевский оставался непроницаемым.

— Загадка какая-то! — жаловался. Заичневский «греку», и однажды, на пути к Дворцовому мосту по Миллионной, сгоряча воскликнул: — Нет, это человек, конечно, необъятного ума, но слишком уж кабинетный!

Аргиропуло, как мог, возражал против резкости этих суждений, но пылкий друг не хотел и слушать. Заичневский глубоко чтил в Николае Гавриловиче революционного мыслителя. Называл учителем. Но он принадлежал к числу тех натур, которые наивную прямолинейность сочетают с бесшабашной отвагой и презрением к тактическому маневру в борьбе за достижение цели. Слишком пылкий и порывистый, он не сумел понять и оценить Чернышевского как политического борца и искусного конспиратора.

Не по сердцу была Заичневскому сдержанность, которую наблюдал он в среде литераторов, окружавших Чернышевского.

— Каков поп, таков и приход! — волновался неукротимый орловец. Он не выносил осторожности, но ощущал ее всюду: и в равнодушном, как ему казалось, взоре Некрасова, которого так уважал за смелую гражданскую лирику, и в молчаливой застенчивости Добролюбова, как-то не вязавшейся с боевым задором знаменитого «Свистка». Осторожностью и выдержкой веяло от остроумных реплик поэта Михаила Илларионовича Михайлова и от спокойного оптимизма его друга Николая Васильевича Шелгунова.

Заичневский не знал, что эти люди, в свою очередь, сдержанно относились к порывистому, не знающему удержу студенту москвичу. В те дни Заичневский горячо толковал своему другу Аргиропуло:

— Литераторы — народ полезный, они будоражат мысль, но не в их среде надо искать людей дела.

И они спешили на Васильевский остров, не обращая внимания на нарядную публику. Там, за рекой, под сводами бывших петровских коллегий, они попадали в знакомую среду. В столичном университете кипела жизнь. Те же шумные сходки, студенческие «истории», что из Москве.

— Вот она, молодая Россия! — радовался Заичневский.

Чернокудрый завсегдатай сходок, вдохновенный оратор и коновод молодежи, Николай Утин пришелся более всего по душе Заичневскому. Сошелся он и с его друзьями — студентами Михаэлисом, Покровским и Геном. В Петербурге издания московского кружка расходились молниеносно.

Связи расширялись. Много друзей приобрели Аргиропуло, Праотцев, Манассеин в Харьковском университете. Через харьковчан завязалось знакомство с киевскими студентами. Все искали объединения и жаждали деятельности. Только московское общество «казанских студентов» не проявляло себя ничем. Казалось, в нем все замерло, но это только казалось.