Сплошные заморочки - [4]

— Я прекрасно знаю, что вы имеете в виду, — сказала мама, пришедшей к нам миссис Шатц, моей учительнице в четвертом классе. — Постоянно закатывает глаза, глух и нем как полено. Надеюсь, когда-нибудь он получит по заслугам, а пока, не выпить ли нам еще по стаканчику вина?

— Эй, олух, — сказал отец, — ты что, хочешь посмотреть, что у тебя в черепушке? Так могу тебе сразу сказать: ты зря теряешь время. Там ничего нет, и твой табель тому доказательство.

Он был прав, я совал свой нос, куда угодно, только не в учебники. Школа совсем не интересовала меня. Каждый день я только и думал о том, как бы мне поскорее оказаться в своей темной спальне в нашем новом доме, где я мог закатывать глаза, слушать радио и спокойно перекатываться с боку на бок.

Теперь мне нравилось бешено мотать головой, я был просто поражен ощущением того, как мои мозги бьются о стенки черепа. Это было так здорово и занимало так мало времени; несколько быстрых и резких движений и я был удовлетворен на следующие 45 секунд.

— Присядьте, а я принесу вам чего-нибудь прохладительного, — мама оставляла учительницу моего пятого, а затем и шестого класса сидеть за обеденным столом, а сама шла на кухню, чтобы вскрыть упаковку льда.

— Думаю, вы пришли поговорить о том, что он трясет головой, или я ошибаюсь? — кричала она. — Да-да, он постоянно это делает, ни одна муха на него не сядет.

Она предлагала моим учителям рассматривать мое мотание головой, как кивки в знак согласия.

— Я делаю именно так, и благодаря этому, он теперь будет мыть посуду в течение ближайших пяти лет. Я спрашиваю, он трясет головой, и — готово. Хотя, вы уж будьте так добры, не задерживайте его позже 5-ти. Надо, чтобы он успевал прибраться и застелить постели до прихода отца.

Это было частью ее роли. Мама играла лидера команды, который свистит в свисток и очаровывает толпу своими анекдотами и хвастливыми историями. Когда к нам приходили гости, она часто притворялась, что забывает имена своих шести детей. "Эй, Джордж, или Агнес, или как тебя там, сбегай-ка в спальню и найди мои сигареты и зажигалку". Она видела все мои тики и привычки, но никогда не стыдилась их, не придавала им большого значения. Она наблюдала за мной и передразнивала меня так, будто все это было само собой разумеющимся и на деле имело отдаленное отношения к нашей жизни.

— Конечно, трудно догадаться, но я готова поспорить, что вы здесь по поводу его воя, — сказала она, протягивая стакан шерри учителю моего седьмого класса. — Я думаю либо показать его заклинателю злых духов, либо купить ему куклу, чтобы он мог заработать денег чревовещанием.

Это пришло само собой — мое отчаянное желание издавать высокие звуки, рождавшиеся в самой глубине гортани. Это были не слова, а какие-то завывания, удовлетворявшие потребности, которых я не испытывал ранее. И звуки эти произносились не моим голосом, а голосом крошечной темпераментной примадонны, прицепившейся к основанию моего язычка. "Ээээээээ — умммммммммммммммм — ааааааааааа — хааааааа — мееееееее." Вопли возникали внутри меня, но я совершенно не мог их контролировать. Когда я вскрикивал в классе, учителя отрывались от доски с чрезмерно озабоченным видом. "Кто-то трет воздушный шарик? Кто это шумит?"

Я пытался оправдываться, но всякий раз мои оправдания звучали неправдоподобно. "У меня во рту живет пчела". Или: "Если я не буду тренировать мои связки каждые три минуты, с большой вероятностью я никогда больше не смогу глотать". Завывания не вытеснили ни одной из моих прежних привычек, это было лишь очередное пополнение моей уродливой коллекции тиков. Но хуже непрерывных взвизгиваний и подергиваний был страх, что завтра мной овладеет еще более ужасная мания: что я, к примеру, проснусь с неуемным желанием колотить других людей по голове. Я мог не закатывать глаза в течение нескольких дней, но это привычка возвращалась, как только мой отец говорил: "Вот видишь, я знал, что ты можешь не делать этого, если захочешь. Теперь тебе осталось научиться держать голову прямо и перестать издавать эти дурацкие звуки, и ты будешь вполне готов".

Готов к чему? Думал я. Частенько, перекатываясь с боку на бок, я представлял себя кинозвездой. Я шел на премьеру своего шедевра под залитым светом прожекторов небом, а на моей шее красовался шикарный атласный шарф. Я понимал, что, возможно, актеры не имеют привычки прерывать любовные сцены для того, чтобы прижаться носом к камере, и не пищат что-нибудь типа "Эээээээээ — аааааааааааа" во время драматического монолога, но был уверен, что для меня зрители с удовольствием сделают исключение. "Это волнующий и трогательный фильм, — напишут газеты. — Возбуждающее, сногсшибательное зрелище, после просмотра которого зрители исступленно вопят: "Оскар, Оскар, Оскар", и критики одобрительно кивают головами".

Мне хотелось бы думать, что некоторые мои нервные тики пропали еще в старших классах, но мои школьные фото доказывали обратное. "Если на этой фотографии тебе подрисовать глаза, будет вполне сносно", — говаривала моя мать. На групповых снимках мое местоположение легко было вычислить по смазанному пятну в заднем ряду. Какое-то время я думал, что, если к моим чудачествам добавить привычку странно одеваться, меня будут считать не просто тормознутым, а эксцентричным. Как я ошибался… Только абсолютный идиот мог разгуливать по коридорам моей школы одетым в балахон, полы которого волочились по полу; а бесчисленные медальоны, висевшие на моей шее, вполне справлялись с ролью коровьего колокольчика. Они брякали и звякали с каждым движением моей головы, привлекая всеобщее внимание, тогда как без них меня могли бы и не заметить. Через мои непомерно большие очки было лучше видно мои вечно вращающиеся глазки, а тяжелые ботинки на платформе оставляли шишки на моем лбу, даже если я хлопал себя с большой осторожностью. В общем видок у меня был еще тот.