Спитамен - [186]

Меч выскользнул из рук Одатиды и глухо стукнулся об пол. Она попятилась и вышла из комнаты. Распахнув наружную дверь, крикнула в темноту:

— Антик!..

— Я здесь, госпожа! — тотчас появился тот, будто стоял неподалеку и ждал ее зова.

— Ступай туда… — движением головы она показала на оставшуюся открытой дверь спальни. — Возьми его… голову. И оседлай коней.

Антик протиснулся мимо нее в комнату, схватил с полу дастархан, стряхнул посуду и остатки еды на пол и вошел в спальню. Набросил дастархан на окровавленную голову, плотно завернул ее и выскочил во двор.

Пока он седлал коней, Одатида вышла, облаченная в одежду для верховой езды. Антик опустил сверток в хурджин, и они сели в седла. Огрев коней плетками, стремительно вынеслись из аила, как две одновременно выпущенные стрелы. Запоздало залились позади них лаем свирепые псы…

Александр имел обыкновение покидать постель рано, к чему трудно было приучить Роксану. Главный постельничий, македонец Проксен, прибрал в царской комнате, в высокие окна которой сквозь тонкие занавески заглядывало солнце. Роксана охорашивалась у зеркала. А царь, велев принести завтрак на троих, поджидал Каллисфена, племянника своего учителя. Каллисфен сочинял вирши. Вчера во время пира он вдруг вскочил и, потребовав тишины, объявил, что закончил поэму, посвященную великому Александру, и хотел бы ее прочесть в присутствии гостей. Царь, однако, остудил его пыл, велев воздержаться. Когда все чавкают и звякают посудой, громко разговаривают с набитыми ртами, а на лицах уже проступил цвет выпитого вина, не самый подходящий момент читать посвященное ему произведение. Да и мало чего там насочинял этот молодой рифмоплет. Надо бы сначала послушать самому. И он велел Каллисфену явиться завтра утром.

Отправлявшемуся в поход Александру очень хотелось, чтобы его сопровождал сам Аристотель. Конечно, он нуждался в нем не столько как в философе, скорее как в естествоиспытателе. В местах, где не бывал еще ни один эллин, ему нашелся бы непочатый край работы. Но учитель как раз вознамерился поехать в свои любимые Афины, и его ничем не удалось прельстить. Вместо себя Аристотель порекомендовал царю своего племянника Каллисфена, который уже снискал себе признание.

Александр любил общаться и обмениваться мнением с учеными людьми. Их в его армии было немало: и философов, и историков, и художников. Если воины добывали ему славу оружием, то их целью было славить царя и его деяния словом и красками. Ему нравилась манера образованных мужей вести приятные беседы, их остроумие, поэтому он часто приглашал кого — либо из них к себе то к завтраку, то к обеду. Они умели льстить ему гораздо более тонко, чем это делали грубые неотесанные полководцы. Даже когда между ними затевался спор, они обнаруживали лучшие свойства своего ума, тогда как военачальники чаще всего завершали спор, хватаясь за оружие.

Пока завтрак не подан, а Каллисфен отсутствует, Роксана вовлекла Александра в наивную, но чертовски завлекательную игру: она сооружала на длинных красивых пальцах из нити мелкого жемчуга нечто похожее на корзину, а он должен был снять нить с ее рук так, чтобы образовался новый, не менее замысловатый узор. В тот самый момент, когда царь приноровился снять жемчужную нить с тонких пальцев жены, появился постельничий Проксен.

— Великий царь, — с дрожью в голосе обратился он. — Некая женщина требует впустить ее к вам…

Нить выскользнула у царя из рук и упала на ковер. Заметив, как огорчена жена, он хотел прикрикнуть на Проксена, что явился столь некстати, но тот был чем-то крайне взволнован, если не сказать, потрясен, и царь раздраженно спросил:

— Кто такая?

Проксен растерянно пожал плечами.

— С виду очень странная… Выдает себя за жену Спитамена…

Роксана подняла жемчуг. Муж не заметил, как она побледнела.

— Скажи, что я сейчас выйду, — сказал царь. Но жена, коснувшись его руки, быстро проговорила:

— Пусть она сама придет сюда…

Александр кивнул постельничему:

— Хорошо, приведи…

Перед Одатидой отворили дверь и легонько втолкнули в роскошно убранную комнату, наполненную солнечным светом, льющимся потоками в четыре окна. И она увидела царя. Он сидел в кресле в восточном расшитом халате. А красивая женщина в лиловом длинном, почти до пят, платье, какие, наверное, носят в далекой стране юнонов, сидела на подлокотнике и, наклонясь к царю, обнимала его одной рукою за шею. Две пары глаз, синих, как небо в ясный день, и черных, как звездная ночь, пронизывали вошедшую насквозь. Женщина еле приметно улыбнулась. От внимания Одатиды не укрылось отобразившееся у нее на лице разочарование и промелькнувшее в глазах торжество, которое испытывает женщина, наслышанная о чьей-то красоте и вдруг обнаружившая, что превосходит ее по всем статьям.

«Наверное, это и есть та самая Равшанак», — подумала Одатида, тоже не сводя с нее глаз, и презрительно усмехнулась. Держалась она прямо, смотрела гордо, без толики робости или заискивания перед царем, хотя и была скорее похожа на сумасшедшую, нежели на высокородную особу. Ее растрепавшиеся от ветра волосы, в которых за одну ночь прибавилось седины, рассыпались по плечам, а глаза покраснели от слез и бессонницы. Ее желтый кожаный камзол с разрезами по бокам был испятнан кровью. Под мышкой она держала большой грязный сверток. «Вряд ли она та, за которую себя выдает, — подумал Александр, не раз слышавший о красоте жены Спитамена. — Наверное, надругался над ней кто-то из воинов, вот и явилась с жалобой, чтобы получить откупные… Сколько уже было таких случаев…»