Спич - [27]

, подшучивал над собой Евгений Евгеньевич: государь не терпел печатных изданий, и французские романы для него переписывали от руки. Телевизор, который Евгений Евгеньевич и дома-то включал очень редко, воюя с Паоло, обожавшим викторины для домохозяек, здесь показывал одну единственную программу: то ли по-арабски, то ли по-турецки на экране все время заунывно пели. Надо попросить, чтобы настроили.

От безделья и бессонницы Евгений Евгеньевич взял в руки Коран и решил на нем погадать, будто не знал — это грех, нельзя всуе использовать священные тексты. Евгений Евгеньевич вспомнил номер Шатрового зала Эрмитажа, в котором впервые увидел Ипполита: 44. Сорок четвертая сура называлась Дым. Надо было выбрать стих. Сколько сейчас Ипполиту? В июне отпраздновали сорокалетие: Боже, уже и ему сорок. Сороковой стих гласил: Поистине день разделения — срок их всех. Что бы эта галиматья могла значить? Боже, какой чушью я занимаюсь, так и спятить недолго, пробормотал себе под нос Евгений Евгеньевич.

26

Утром завтрак привез не вчерашний малый, а немолодой татарин.

— Ага, сменились, — сказал Евгений Евгеньевич добродушно и весело, изображая жизнерадостность и скрывая досаду. — А где же этот, вчерашний, как его, Алим, кажется?

— Его перевели в зал, — сказал татарин бесстрастно. — А это просили передать вам.

И официант положил на журнальный столик небольшой кейс.

Когда он вышел, Евгений Евгеньевич пощупал мягкую глянцевитую крышку, поддел одним пальцем, пробуя — открыт ли, и крышка легко подалась. Наверху лежал листок с надписью женским почерком сто. Прописью, с маленькой буквы, в круглых скобках, бухгалтер, наверное. Под запиской — доллары. Много- много уложенных рядами аккуратных пачек. Столько денег живьем, как нынче принято выражаться, Евгений Евгеньевич никогда не видел: бухгалтер Маклачука одолженную сумму перевел Евгению Евгеньевичу на счет. И за машину он платил карточкой…

Не без дрожи рук Евгений Евгеньевич взял одну пачку, взвесил на руке, потом зачем-то понюхал — сладко пахло свежей краской, наверное, только что для меня напечатали, хмыкнул про себя. Скорее всего, сто тысяч, каждая купюрами по сто. Пересчитать все это богатство было невозможно. Деньги были уложены по десять рядов, в каждом, следовательно, десять тысяч, Боже мой, не может быть. И, торопясь, будто за ним собаки гнались, спрятал кейс в сейф, набрав шифр — первые пять цифр своего московского телефона. Потом присел к столу в кабинете, написал расписку, поставил число. Да, но кому эту расписку отдать? Убрал в портмоне.

Конечно, очень смущало, что он получает такие деньги не за что, как бы за сам факт своего наличия под небом Востока. Или за факт своего наличия в мире? Именно что шальные деньги. Но больше озадачило другое: отчего Равиль его кэшит, как выражаются московские гетеры, отчего налом, как говорят нынче даже порядочные женщины? Почему не перевел на его счет — даже реквизитов не спросил? Ну да, не отмытые деньги, налоги, всякие бандитские подробности, но он-то здесь причем? Это обстоятельство внушало опасение.

Но было и приятно: во-первых, о нем все-таки не забыли. А во-вторых, уже давно прошло то время, когда Женечка, тогда еще не Евгений Евгеньевич, сочувственно разделял теткины интеллигентские предрассудки, причуды типа деньги — не главное. Главное, конечно. И уж вовсе глупо ограничиваться лишь тем, что необходимо. Нужно стремиться иметь лишнее, и как можно больше, это и есть — роскошь, настоящая роскошь. И надо быть как можно ближе к месту, где денег больше всего, а больше всего их, разумеется, в Кремле, иначе получается просто глупо. Евгений Евгеньевич даже забыл на минуту, что деньги эти не его, даны ему в счет его долга, и что их придется отдавать.

Повеселев и взбодрившись, он решил: что ж, осваиваться так осваиваться. И собрался на прогулку. Закутавшись в свое пальто тонкого кашемира, обвязав шею шелковым шарфом, надев шляпу, Евгений Евгеньевич спустился по лестнице, отразившись в вестибюльных зеркалах. Рассеянно глядя туда-сюда, Евгений Евгеньевич вдруг заметил, что по углам здесь установлены камеры наблюдения. Что ж, подумал, теперь везде…

У дверей скучал пожилой швейцар отчетливо русского происхождения, новая форма с малиновыми галунами на штанах висела на нем неловко. На его груди мерцали две медали, и он, по-видимому, старался с возможным достоинством нести свою нелегкую долю тунеядства. Откуда у него медали, войны давно не было, мелькнуло у Евгения Евгеньевича. Швейцар посмотрел на него удивленно, но ничего не сказал, а открыл Евгению Евгеньевичу дверь и тут же захлопнул за ним, чтобы в гостиничный холл не смог ворвался студеный смерч, несущий песок, птичьи перья и обрывки сухих листьев степных кустарников.

Прикрывая лицо воротником, захлебываясь стылым воздухом, Евгений Евгеньевич завернул за угол и обнаружил метрах в трехстах какие-то строения. Туда вела дорога из бетонных плит, по какой он сюда, кажется, и приехал. Подойдя ближе, разглядел косую вывеску Первомайский, а за ней большего размера, возведенную высоко над крышами убогих домов игральные автоматы