Спич - [10]

. И Женечке нравилось такое:

День наполнялся дивной синевой,

Как ведра из глубокого колодца,

А голос был высок, вот-вот сорвется,

И Пушкин думал: Анна, Боже мой.

Часто говорили о могиле Пастернака. Женечке на память шла аскольдова могила, он представлял себе высокий курган в степи, подсмотренный, видно, на картине Верещагина, не знал тогда, что это — не могила даже, а место убиения легендарного князя, чуть не в центре Киева, в городском парке. Вокруг этой самой пастернаковой могилы, судя по всему, творились безобразия, присутствующих возмущало, что в день десятилетия смерти топтуны провожали от станции.

Подвыпив, визитеры иногда матерились. Тогда тетка скашивала на Женечку глаза, тот опускал взгляд долу, что-то рисовал, делал вид, что не слушает разговоры взрослых. На самом деле слушал, конечно, и слушал внимательно. Подчас эти сборища производили на Женечку тяжелое впечатление, на память приходила отчего-то мрачная картина Арест пропагандиста, которую он знал по репродукции и которой боялся. Это тем более удивительно, что тайный смысл бесед за теткиным столом Женечка не всегда понимал, лишь обращал внимание, что, когда один говорил особенно жарко, всегда находился другой, махавший на него рукой и выразительно тыкавший пальцем в потолок. На потолке ничего особенного видно не было, лампа с абажуром, по углам — лепнина. Говорили о крымских татарах, которых они должны вернуть. Откуда и куда этих самых крымских, как вина в Елисеевском, татар должны были вернуть, Женечка не знал. Часто упоминались две дамы, Галина Борисовна и Софья Власьевна, но сами они никогда не приходили. На столе иногда появлялся блокнот с отрывными страничками, и то один, то другой что-то в нем записывали, передавали другим, те многозначительно кивали. Потом этот листок сжигали в пепельнице, горелая бумага воняла, тетка вскакивала, отворяла форточку. Один веселый священник Карасиков бодрился, пусть слушают, говорил он, посмеиваясь и почесывая бороду. Ой, чур тебя, не накликай, расстрига, говорили ему.

Но бывали и веселые дни. Тон задавал пьющий учитель. Как-то он рассказал анекдот про говорящего попугая, который ругался матом и на время, пока у хозяев были гости, его прятали в холодильник. Однажды пьяный гость пошел на кухню — искать выпивку, открыл холодильник и оторопел: ты кто такой? Пингвин, еб твою мать, отвечал попугай. Все хохотали. Ну, Тоша, я же просила, воскликнула тетка, улыбаясь, этого она, по-видимому, выделяла.

В другой раз Тоша пришел один, хоть и выпивший, но грустный. Он принес толстый том из выходивший тогда Всемирной библиотеки со старорусской литературой, открыл, стал читать вслух с выражением. Дойдя до места, где протопопица спрашивает мужа доколе терпеть эту муку и тот отвечает до самые смерти, матушка, Тоша вдруг заплакал, и Женечке стало не по себе, стыдно, жалко, неприятно, он пугался, когда взрослые при нем плакали.

Когда гости расходились, тетка мыла посуду на кухне, заставляла Женечку помогать, будто он был девочка, вытирать блюдца полотенцем — приучала к труду. И вот, перемывая чашки, тетка убежденно говорила про недавних гостей, какие это честные, добрые, бесстрашные люди. Соль земли, повторяла она помногу раз, и Женечка уже знал, откуда это выражение и кому принадлежит. Однажды в комнате бабушки за томом Цветов Зла в переводе Эллиса книгоиздательства Заратустра с двумя предисловиями, Теофиля Готье и Валерия Брюсова, Женечка нашел спрятанную книгу в темной обложке с едва заметной, стершейся в углублениях вдавленного креста, позолотой. Бабка увидела Библию уже раскрытой на коленях внука, отбирать не стала, только обронила почитаешь и поставь на место.

9

Женечка ждал субботы каждую неделю, потому что ему очень нравилась эта самая соль земли, а бесконечные разговоры гостей сливались для него в музыку, иногда грустную, иногда возбуждающую, и хотелось самому взрослеть и самому говорить, говорить. Подчас он рассуждал сам с собой, как бы возражая кому-то. Чаще всего, таким образом он говорил с Тошей, который и ему, как и тетке, нравился больше других.

Жизнь эта пресеклась с арестом священника Карасикова. В квартиру пришли трое, один стоял в коридоре, двое других вывели священника из комнаты, стали обыскивать его чулан. Женечку тотчас спрятали к бабке, потому что тетку позвали быть на обыске понятой. Скорее всего, обыскивавшие ничего интересного для себя не нашли, очень огорчились, говорила потом тетка с издевкой. И священник исчез из квартиры, а на его запертой комнате появилась какая-то висюлька из сугруча на тоненькой волосяной веревочке.

В первое же после ареста воскресенье Женечка с теткой поехали на Тишинский рынок — покупать священнику Карасикову валенки. Лагерь-то ему не дадут, не звери же, вслух размышляла тетка, а в ссылке как без валенок. Они нашли хорошие, крепко подшитые, большие. Через полгода наступили дни судебных слушаний. Заседания длились чуть не неделю, и всякий день тетка брала на службе отгулы, чтобы быть у здания суда. Несмотря на то, что внутрь суда никого не пускали, процесс был закрытым, по радио Свобода сквозь завывания глушилок по вечерам слушали отчеты о ходе дела, и выходило, что священник Карасиков раскаялся, просил не применять к нему строгих кар, поскольку он заблуждался.