Спектакль назывался путч - [10]

– Товарищ командующий, карты на бочку! Я в эти игры не играю. Вы знаете, я всегда готов выполнить любой приказ, но я должен понимать его смысл. В марионетки не гожусь и затевать в столице Союза совершенно непонятную мне войну, которая по сути своей является гражданской, не стану. Любые силовые действия на подступах к зданию Верховного Совета приведут к массовому кровопролитию. Можете доложить об этом по команде.

Командующий просиял:

– Я тебя не зря учил, Александр Иванович!.. Я тебе всегда верил и замечательно, что не ошибся в тебе. Мы сделаем так: ты сам, лично, проедешь к зданию Верховного Совета, найдешь возможность довести до сведения его защитников, что блокирование, а возможно, и штурм начнется в 3 часа ночи. Потом убудешь в Медвежьи Озера, будешь руководить прибытием двух полков Белградской дивизии.

Если первое было мне не совсем по душе, второе было непонятно совсем. Я переспросил:

– Уеду на аэродром в Чкаловск? Принимать полки надо там?

– Нет, будешь руководить из кабинета командира бригады связи.

И я поехал. Снял номера с УАЗика, тельняшки, нарукавные знаки с себя и водителя, убрал все отличительные признаки. Сама отведенная роль тяготила меня. Не в плане опасности, нет. Это было дело привычное. Тяготила двусмысленность положения. С одной стороны, я вроде как являюсь автором плана блокирования, согласовываю его с двумя заместителями министров обороны и внутренних дел, согласовываю фальшиво, неискренне, ощущаю, что все мы играем в какую-то идиотскую игру и делаем вид, что нам она нравится. Получается театр абсурда. С другой стороны, я еду продавать собственный же план. Черт знает что!..

Поэтому я принял гибкое, на мой взгляд, решение. С трех разных направлений я подъехал максимально близко к зданию Верховного Совета, выудил из сновавших там людей наиболее заслуживающих доверие, ввел «ефрейторский зазор» – назвал не три, а два часа, передал им эту информацию с наказом довести до сведения Скокова или Коржакова.

Прикинув, что минимум два из трех посланцев должны информацию донести, убыл в Медвежьи Озера. Там тоже царил хаос. Во-первых, непонятно какими офицерами госбезопасности были задержаны и доставлены в бригаду, сданы на хранение 4 человека. Один из них был Гдлян. Именно сданы, ибо инструкций на предмет содержания оставлено не было. По докладу встретившего меня офицера Гдлян сразу заявил протест, потребовав адвоката и предъявления ему обвинений. До этого объявляет голодовку. Я порекомендовал офицеру истопить баню и отправить их туда. Париться лучше, чем томиться. Во-вторых, и это было главное, я это ощутил, даже сидя в кабинете комбрига, на аэродромах в Чкаловске и Кубинке творилась дикая чехарда. Белградская дивизия три года пролетала по «горячим точкам» и уж с таким опытом, даже при удовлетворительном подходе к делу, могла высадиться куда угодно. А тут самолеты сбивались с графика, шли вразнобой, заявлялись и садились не на те аэродромы. Подразделения полков смешались, управление было частично нарушено. Комдива вместо Чкаловска посадили в Кубинке.

За всем этим беспорядком чувствовалась чья-то крепкая организационная воля. В начале первого ночи позвонил Грачев: «Срочно возвращайся!». Я вернулся. Командующий был возбужден. Звонил Карпухин и сказал, что «Альфа» ни в блокировании, ни в штурме участия принимать не будет. Непонятно, что дзержинцы. Вроде бы их машины выходят, но точных сведений нет. Он предложил позвонить на КПП дивизии. Младший сержант на вопрос, сколько машин вышло и во сколько они начали движение, сонным голосом переспросил: «Машины? Какие машины? У нас все на месте. Никто никуда не выезжал!» Все стало ясно и с дивизией Дзержинского. Тульская из Тушино тоже не тронулась. Бригада «Теплый стан» куда-то пропала: ни по каким каналам связи на нее невозможно было выйти.

Командующий ходил по кабинету возбужденный, что-то говорил, а на меня вдруг навалилась огромная усталость. Я спросил разрешения пойти отдохнуть. Сказал, что буду находиться в собственном кабинете. Не раздеваясь, лег на диван и как в яму провалился. Утром вскочил в 6 часов и выяснил, что предотвратить кровопролитие все – таки не удалось. Пали три человека. Я не являюсь непосредственным участником тех событий, поэтому я разбирался с очевидцами, даже с некоторыми участниками этой трагедии. Люди были в запале, всяк трактовал немного по-своему, но в целом картина была следующая. В соответствии с отданным начальником гарнизона генерал-полковником Калининым указанием о патрулировании по Садовому кольцу в колонне шла рота на БМП. Шла по своей земле. Под броней этих машин сидели 18–20-летние парни, которые давно перестали что-либо понимать, а с этим и частично соображать. Если не понимали генералы, что говорить о солдатах и офицерах?! Рота вошла в тоннель под Калининским проспектом. Всякий знающий самую малость Москву должен признать, что как только рота втянулась в тоннель, здание Верховного Совета осталось справа, сзади. Есть шутливое правило: в тактике неудовлетворительную оценку ставят в трех случаях: за нанесение ядерного удара по собственным войскам, за форсирование реки вдоль и за наступление в диаметрально противоположном направлении. Так вот, войдя колонной в тоннель (любой тоннель для колонны – неважно какой – это ловушка), командир роты не мог этого не знать, рота начала тянуть на оценку «неудовлетворительно» по тактике. Но она вошла в тоннель в колонне именно потому, что шла по своей земле. На выходе из тоннеля, забитого автотранспортом, с боковых эстакад в машины полетели камни, палки, бутылки с зажигательной смесью. Часть людей попыталась захватить боевые машины. Раздалась предупредительная очередь из пулемета. Тогда, в августе–сентябре 1991 года, после похорон трагически погибших людей, было очень модно и актуально ругать эту несчастную роту. Потом эта тема как-то незаметно заглохла и сошла на нет. А все объясняется очень просто: загорелась боевая машина пехоты. 19-летний мальчишка-сержант под градом палок, камней, оскорблений поступил, как мужчина и командир. Вывел из горящей машины экипаж, включил систему ППО (противопожарного оборудования), организовал тушение машины подручными средствами.