Спасительный 1937-й. Как закалялся СССР - [4]

Первые пять дней на «губе» я провел в одиночной камере. Было холодно, и ночами, прикрывшись шинелью, я размышлял о жизни, а с утра, когда деревянные нары пристегивались к стене, считал шагами секунды: шесть шагов к двери — шесть к стене с маленьким окошечком у потолка. И мучился мыслями. Мне было давно понятно, что злополучное письмо в политотдел передал мой бывший одноклассник. Но почему он так поступил? Исключение было неизбежно. Однако мучило не это, а тяжесть удара для родителей и туманность будущего.

Минуты текли, как часы, и, когда за мной пришли два офицера, оказавшись между ними на заднем сиденье автомобиля, я был почти счастлив, согреваясь теплом, идущим из радиатора. На вопрос, куда мы едем, они не ответили. Несмотря на вечернее время, в приемной начальника училища томилось несколько подполковников, но меня сразу ввели в кабинет. Генерал-майор Стаценко сидел за столом, а на стульях вдоль стены расположились все мои «знакомцы»: полковник Гущин, подполковник-особист из округа и начальник особого отдела майор Цилин. После краткого вступления начальник училища объявил, что судить меня не будут, но, продолжил он, мы приняли решение о вашем отчислении.

Когда он встал, поднялись и остальные. Они стояли как по ранжиру, и количество звезд на погонах соответствовало росту. Резюме генерала прозвучало как приговор: «Вы виновны в том, что когда вам предложили рассказать, от кого получили «антисоветскую листовку», то стали лгать и должны понести наказание. Вас следует наказать и для того, чтобы другим было неповадно. Однако мы не станем портить вам жизнь — идите в рабочий класс, и он вас научит». Неким добрым жестом было обещание, что мне дадут возможность сдать экзамены зимней сессии за 4-й курс. В заключение генерал посоветовал: «Молодой человек, не нужно обобщать недостатки».

По возвращении на гауптвахту меня поместили в общую камеру, где среди солдат находился и курсант 3-го курса. Саша Гонтаренко был высок и плечист и оказался сыном генерала — командира части, в которой наш начальник училища прежде был заместителем его отца. На мой недоуменный вопрос «Как же при таких «связях» ты попал под арест, да еще на десять суток?», — Саша расплылся в широкой улыбке и похвалился, что может выпить бутылку водки из горлышка, но отец позвонил Ста- ценко, чтобы на почте его сыну деньги не выдавали. Поэтому он сдавал кровь и во время демонстрации своих гусарских способностей на площадке детского сада попал на глаза патруля. На следующий день нас перевели в сержантскую камеру, и, когда мы с сыном генерала таскали снег от одного забора к другому и обратно, маленькие дети военных язвительно кричали: «Будущие офицеры на каторге!». Грамотные были ребятишки.

Мне действительно дали возможность сдать экзамены за 7-й семестр. Последний, геодезию, я сдавал самому генералу, но после этого меня исключили из комсомола. Правда, лишь со второй попытки. На комсомольском собрании за меня заступились бывшие суворовцы, и курс проголосовал против исключения. Поэтому из рядов ВЛКСМ меня «удалила» партийная комиссия. Предлагалась формулировка: «за хранение и распространение антисоветской листовки». Однако единственный майор, находившийся среди офицеров с большими звездами, возразил: «Зачем портить парню жизнь?». И причиной определили: «по низким политическим качествам»; позже эта же запись оказалась и в академической карте. Но я благодарен всем людям, которые в эти сложные дни поддержали меня. Причем за мной не было никакой вины, кроме личных убеждений и попытки скрыть имя автора письма, но, по сути всего случившегося, я оказался «жертвой» политических репрессий. И не один — Николая исключили с 3-го курса Ленинградского мореходного училища дальнего плавания, а некоторых товарищей по школе, проходивших срочную службу, перевели в другие части. Правда, сам автор письма продолжил учебу на журфаке и позже стал профессором.

Мы не были «изменниками Родины», как люди, впоследствии разрушившие нашу страну, наоборот, мы были патриотами. Но мы представляли для власти опасность, поэтому нас репрессировали закономерно. К слову сказать, спустя несколько лет, 9 ноября 1975 года, капитан 3 ранга Валерий Саблин, желавший выступить по Центральному телевидению с обращением к Брежневу, поднял восстание на противолодочном крейсере «Сторожевой». В докладе комиссии по расследованию указывалось, что Саблин, собрав офицеров и мичманов в «кают-компании, изложил вынашиваемые с 1963 года мысли об имеющихся, по его мнению, нарушениях законности и справедливости в советском обществе. При этом он демагогически использовал общеизвестные недостатки, о которых сообщается в советской печати (отдельные факты злоупотреблений в торговле, нехватка некоторых товаров, нарушения правил приема в вузы, случаи очковтирательства и приписок, бюрократизма и использования служебного положения в личных целях и др.). Саблин преподносил все это как проявление отхода партии и правительства от ленинских положений в строительстве социализма…».

Обращу внимание, что в докладе фактически говорится то же, что сказал и мой генерал: «Не надо обобщать недостатки». И, рассуждая гипотетически, если бы я с баллистической ракетой, несущей ядерный боезаряд, присоединился к подобному «восстанию», то, возможно, нас бы и «выслушали». Конечно, такое желание было наивным, но если бы к нашей максималистской точке зрения прислушались, то сохранился бы как держава и Советский Союз.