Спасительный 1937-й. Как закалялся СССР - [3]

Из летнего отпуска мы вернулись в училище спустя десять дней после начала «ликвидации» в Праге. На 4-м курсе нас вывели на свободный режим, и в общежитии я поселился в одной комнате со своим командиром группы Анатолием и старшиной курса. До получения лейтенантских погон осталось лишь два года, но уже осенью провидение обозначило мне другую линию жизни, когда после ноябрьского праздника меня вызвали в кабинет заместителя начальника училища по политической части полковника Гущина. Разговор начался с вопросов о моих родителях и службе, но затем, достав из-под листа бумаги фотографию, полковник спросил: «Откуда у вас антисоветская листовка?» На фото была не листовка, а уменьшенная копия письма школьного товарища, учившегося в УРГУ на факультете журналистики.

Но его письмо не было антисоветским. Пожалуй, его можно было назвать антипартийным. Речь шла о перерождении партии, социальной справедливости и демократии. Так, в частности, в нем говорилось, что если депутат-директор (речь шла о местных Советах) может что-то сделать для народа как руководитель предприятия, то депутат-рабочий лишен такой возможности. Письмо почти полгода пролежало в моем словаре немецкого языка, и я уже забыл о нем, а теперь, увидев копию, не знал, как объяснить его происхождение.

Если бы полковник поставил вопрос о существе изложенного, то я мог легко объяснить свою позицию. На подобные темы я открыто говорил с преподавателями на занятиях по политэкономии и философии. Но посиделки диссидентов на Лобном месте, видимо, заставили начальника политотдела смотреть на содержание иными глазами. Особенно крамольным выглядело сочетание «капээсэсовский режим». Наверное, Леня выловил ее в своей студенческой среде и поэтому отпечатал текст на машинке, но именно печатный шрифт заставил полковника считать письмо «антисоветской листовкой».

И это меняло всю логику. Назвав имя товарища, я поступил бы как предатель. Поэтому первой моей мыслью было: «признаться», что отпечатал текст сам, но у меня не было доступа к пишущей машинке. И я не придумал ничего лучшего, как сказать, будто бы во время отпуска на выходе из кинотеатра этот листок мне вручил неизвестный. Однако Гущин мне не поверил: «Мы знаем, что вам знаком человек, давший эту листовку», — сказал он. Я это отрицал, и по ходу разговора он задал вопрос: хочу ли я учиться в училище? И когда я ответил утвердительно, он дал «слово коммуниста», что в случае моего признания продолжу обучение. Такой компромисс был заманчив, но я уже не мог отступить от придуманной версии, ибо в этом случае мое поведение выглядело бы не только предательством, но и трусостью, поэтому то же самое позже я изложил и в особом отделе.

Продолжая ходить на лекции, я робко надеялся, что неприятная история как-то утрясется. Однако она не утряслась. В один из зимних дней меня снова вызвали в особый отдел. Кроме майора Цилина там присутствовал подполковник-особист из округа. Теперь мне предстоял настоящий допрос, и, когда я повторил прежнюю версию, подполковник стал кричать, чтобы мне «показали, где в Перми расстреливают». Впрочем, особисты не теряли времени: они уже выявили автора. Мне предъявили другие письма Леонида, среди которых были и те, которых я не получал, а затем особисты стали выяснять, была ли у нас организация. С какой «революцией» поздравляли меня накануне 7 ноября и был ли у нас устав? Позже я узнал, что моих товарищей Леонида Макушина и Николая Наумова сотрудники КГБ допрашивали в свердловской гостинице «Большой Урал». Их водили в ресторан в разное время, поэтому они не подозревали, что жили в соседних номерах.

В заключение допроса мне предложили написать объяснение. Конечно, я не стал признаваться в своих политических расхождениях с властью, но чистосердечно изложил свою позицию в отношении антисталинской пропаганды, которая, по моему мнению, подрывала устои нашего общества, вредя гражданскому самосознанию. Спустя годы об этом же я написал и в своих книгах, но тогда, прочитав мое объяснение, подполковник хмыкнул и заявил, что при Сталине меня бы уже расстреляли. Это было нелогично, но, когда он посетовал: «Если бы об этом узнал Леонид Ильич!» — я едва скрыл улыбку.

Конечно, Брежнев не читал моих рассуждений, но спустя два года антисталинская истерия стала стихать. Журналы «Октябрь», «Наука и жизнь» начали публиковать воспоминания о Сталине, Солженицыну в первый раз предложили уехать из страны, а водители выставляли портреты Генералиссимуса на стеклах автомобилей.

Но в принципе, как и «певец ГУЛАГа», мы попались на неосторожной переписке, и вскоре после допроса от имени начальника училища мне объявили 15 суток ареста — большего срока не мог дать даже генерал.

Гарнизонная гауптвахта находилась на окраине города, и я, как чешский солдат Швейк, отправился туда пешком, под конвоем Анатолия. Спустившись с берега Камы по Комсомольскому проспекту, прежде носившему имя Сталина, нам предстояло пройти более километра по центральной части города. Было пасмурно и слякотно. Мой бывший одноклассник, вооруженный автоматом, шел шагах в трех позади. Поэтому прохожие сразу стали останавливаться, провожая взглядом нашу подозрительную процессию, и я предложил своему конвоиру пойти рядом, дав честное слово, что не совершу побега.