Спасибо за огонек - [8]

— Жертвы есть?

— Не расстраивайте меня, я и так расстроен. Говорю вам — не знаю. Единственное, что мне сообщили, — это что страна стерта с лица земли. Снесена, уничтожена окончательно. Всему конец.

Хосе, стоя в углу, смотрит на это зрелище. Он слегка обескуражен и входит на кухню как раз вовремя, чтобы остановить ковыряльщика в носу.

— Wait a minute [36]. Пока что счет им не неси. Марсела тихонько всхлипывает, но головы не теряет.

— Не могу поверить в такое, — говорит Будиньо.

— Я знала. Я тебе сказала, когда Бальестерос вышел. Я знала, что тут что-то касающееся всех нас.

— Какой ужас!

— И Сесар там.

— Твой муж?

— Да.

— Ты за него тревожишься?

— Да.

— Это божья кара, — визжит Габриэла, — за то, что я сказала, будто стыжусь быть уругвайкой. Это божья кара, и я ее заслужила. Бедная моя мамочка. Бедная моя старушка. И мой брат. Не хочу думать. Не хочу!

— Представьте себе, — говорит Агилар Селике Бустос. — Я только что изображал себя циником, а теперь у меня ком в горле стоит.

— Все уничтожено, — бормочет Рейнах. — Все, и мой магазин тоже. Мой магазин исчез с лица земли. Не может быть. Вы знаете мой магазин? На углу проспекта Восемнадцатого Июля [37] и улицы Габото. Красивый, правда? В прошлом месяце я поменял неоновую вывеску. И дверь была вращающаяся. И два грузовика для перевозок. Какой ужас. И чего я только не говорил. Вы слышали? Во всяком случае, вы, Габриэла, слышали. Будто мы ничего не производим. А это неправда. Это хорошая страна, Габриэла. Там можно работать — и не бояться. Мой отец еврей, и я еврей. Я родился в Монтевидео, но я еврей. У меня есть дядя, который бежал из Германии, потому что там было страшное бедствие. Не землетрясение, но все равно страшное, и у моей семьи ничего не осталось. А в Уругвае никто нас не трогает. Это хорошая страна. Можно работать. И она уничтожена. Неправда, будто частное предпринимательство — это моя родина. Неправда. Это хорошая страна. 'Это моя страна. А теперь она уничтожена. Это хорошая страна.

— И на земле, как на небе, — молится Мирта Вентура. — Хлеб наш насущный дай нам днесь.

— Замолчи, — говорит Берутти, делая страшные глаза.

— Что? — спрашивает она, переходя от одного испуга к другому. — Но разве ты сам только что не говорил?

— Бред. Не может существовать бог, который без причины все уничтожает. Как ты не понимаешь? Как ты можешь молиться так спокойно? У тебя никого там нет, что ли? Никого, кроме монахинь?

— Есть, — взрывается Мирта, наконец разражаясь рыданиями. — У меня там папа, бедный папочка, бедный папочка.

— Посмотрим, вернет ли тебе бог твоего бедного папочку.

— Не будь таким злым.

— У меня двое детей, понимаешь? Двое детей, мальчик и девочка. Если бог их убьет, я хочу сказать, если землетрясение их погубит, вот тебе крест, я все прокляну.

— Вышло по ее словам, — всхлипывает София, стискивая губы, — это кара. Кара мне за то, что я никогда не работала.

— Не будьте дурочкой, — серьезно говорит ей Ларральде.

— Кара за то, что я всегда презирала бедняков, называла их сбродом.

— Ну зачем говорить чепуху? — теряя терпение, досадует Ларральде и трясет ее за плечи. — Будь это кара, предназначенная для вас, и только дин вас, судьба не постаралась бы заранее удалить вас в безопасное место, а напротив, сунула бы вас в самый центр бедствия.

— Но как вы не понимаете, что это гораздо хуже? Не понимаете, что, когда нельзя ничем помочь, увидеть бедствие своими глазами, это и есть самое ужасное? Кроме того, скажу вам еще кое-что. Я должна в этом признаться. Все, что я говорила раньше, была поза, ложь. Я люблю нашу страну. Она маленькая, она незначительная, но я ее люблю. Я не могла бы жить здесь, среди этих механизированных, гнусных, до глупости наивных людей.

Анхелика Франко вынимает из своей сумки доллары. Складывает их по три бумажки, затем рвет на куски.

— Не надо. Не надо мне их.

Окампо кладет ей руку на плечо, чтобы остановить.

— Не закатывай истерику. Потом пожалеешь. Рвать бумажку в сто долларов! С ума сошла? Интересно, что ты думаешь этим исправить?

— Да, да, это кара. За то, что я тебе говорила. За то, что предлагала себя. Плевала я на доллары. Понял?

— Но послушай, не терзай себя, я ни на минуту не принимал твои слова всерьез.

— И неправда, что там я робкая. Я никогда не бываю робкая.

— Это я вижу.

— Я и здесь и там такая, какой ты меня сегодня видел. Шлюха. Просто шлюха, и все.

Бальестерос сидит, свесив руки по обе стороны стула. В глазах слезы, на лице скорбная гримаса, делающая его похожим на огорченного попрошайку, и действительно своей огромной, нескладной фигурой он теперь напоминает паралитика.

— Понимаете, — объясняет он Ларральде, не поднимая глаз, — никогда нельзя говорить «из этого колодца я пить не буду». Минуту назад я вам клялся, что не вернусь. А теперь я хотел бы быть там. Десять лет жизни отдал бы, чтобы быть там. Трудно поверить, но, видно, человеку необходимы такие страшные потрясения, чтобы он понял, где его место. Знаете, что я вам скажу? Я думаю о Пасо-Молино — думаю о том, какое там теперь запустение, какая разруха, — и глядите, я, старый, семидесятилетний дурень, плачу как ребенок. Вы бывали в Пасо-Молино? Помните, там еще такие большие шлагбаумы? Мне, знаете, нравилось — а я тогда был уже не мальчик — стоять там под вечер и смотреть, как проходят поезда. Иногда проходили и три подряд, и тогда машины, автобусы, трамваи все выстраивались в ряд на два квартала. Глупо, конечно, но я так радовался, когда наконец шлагбаум открывали и вся эта колонна рывком пускалась вперед.