Спасенье огненное - [99]
Что ни говори, а мы в свое время…
…В тридцать лет Борис жил с семьей в одной комнате в общаге, платил алименты и носил одну пару джинсов. Зубы сжав, знал, что надо всплыть. Надо. И он всплыл. А этот – сын Сергей – одет с иголочки, пострижен в салоне, парфюм строго фирменный. Квартира есть, оклад – дай Бог каждому. И вот, нате вам, состояние маловменяемое, слезы-сопли – это мужик?!
– Мне тридцать три, а я – никто. Никто полное.
– Сергей, это что, повод напиться? А Юля знает, где ты?
– Папаня, мне теперь Юлька тоже никто. У нее друг. Понял?
– У всех есть друзья.
– Я ей не нужен, понял? Ей друг все сделает. А я – никто. Твой сын – полный ноль.
– А как диссертация?
– Пошла эта диссертация, пошла и распошла…
– Тихо ты, все спят уже.
– Тс-с… Все равно, пошла она. Я только вчера понял, в каком я дерьме. Я век буду сидеть, где сижу. Я… знаешь, кто я? Я у них загонщик. Знаю все досконально, все на фирме найду, все на белый свет вытащу, предъявлю и задокументирую. Молодец, Серега. Они с конвертиком – к завотделом. И все проблемы рассасываются. Месяц назад проводили на пенсион нашу старую калошу, мою завотдельшу. Ни хрена не знала: «Сереженька, я на тебя полностью надеюсь!» Хоть верь, хоть нет, но мне на башку посадили Эмилию Львовну Грутберг. Тебе это имя ничего не говорит? Любовница Углицкого. Калоша ей меня передала, как недвижимое имущество: «А это, Эмилия Львовна, наш Сергей Борисович. За ним вы будете как за каменной стеной!» Нет, ну быть таким идиотом, боже мой!
– Выпей чаю, успокойся. Я тебе в большой комнате постелю. Твоим позвоню. Не пугай Манечку.
– Нет, я пошел.
– Куда? Ложись давай.
– Я сказал – пошел я. Я пошел, и все. Отстань от меня!
[email protected] Привет, дочура… Представь себе, сватья наша, Юлькина мать, вспомнила, что она… ну не повторить мне, кто. У них, на Кавказе, в каждом ущелье отдельный народ. Сосланные они были в войну в Александровск. Сейчас творит черт знает что. Разводит Юльку с Серегой и только. Нашла ей какого-то своего, бизнесмена, денег немерено. Засыпал эту дурочку Юльку подарками. Серега бесится. Она же не в этой культуре воспитывалась, маменькина дочь, сидела за Серегиной спиной, только губки на него кривила. А с Манечкой что будет? Мне этот ребенок никто, и то жалко. Ты, детонька, не скучай. Мы приедем скоро. Целую. Мама. И папа. [email protected]
– Борецька, глянь-ко, уродилася кака морковь! Во тутока – нос, тутока – ручки-ножки. Чулька ажно есть, как у тебя. Тамока в грядке-то дедушко Земеля живет. Все, как надо, излаживат. Чтобы к редешным листикам редька была пристроена, а к морковной ботве – морковь. Пошутит иной раз. То калегу сделат с пивной котел, то из морковки – человечика. Это гостинец тебе от дедушки Земели. Счас вымою морковинку-о на колодце, погоди.
– Эй, Бориско, ты чё по грядкам бегашь?
– А чулька хорошо болтатся!
– Начинается регистрация билетов и оформление багажа на рейс 45–32 «Пермь – Мюнхен».
Нищему духом – не подашь…
– Ну, вот и уехали… Спокойняя вздохну теперя. – Анна Терентьевна отошла от окошка, задернула занавеску. – И хорошо, что уехали, устала я с имя. Все пой да пляши, сказывай да показывай имя, а силов-то уже и нету. Чо уж, вон каки года. Косточки вот заныли, спина как отнялася. Стара стала. И душа болит у меня. Достану со дна сундука четвертушку старинной шали. Красивая, в розах шаль-то. Погляжу на нее, вздохну и положу обратно. Городским шаль показала: вот, мол, в каких шалях хаживали и песни пели. Ну, так показала да и убрала. Но настрою петь в тот день вовсе не было.
Третье лето к Анне Терентьевне в деревню приезжают городские студенты с профессором. Песни слушают, расспрашивают, записывают. Живут рядом, в заброшенном покосившемся доме. Уважительно к Анне относятся. Не то что в райцентре: в магазине затолкают, а на улице только оглядывайся, как бы машиной не задавили. Анна себя, конечно, в обиду не даст, не таковская. Кто без уважения напролом прет, того и палкой огреет.
Анна и с городскими не церемонится. Девкам велит полы вымыть, парням – воды принести да в магазин в райцентр сбегать, хлебца-сахару принести, да и водочки не забыть.
В чистой избе потом все вместе сядут. Анна малость водочки хлебнет, так успевай только записывать. Всю свадьбу сыграет, как в старые-то времена игрывали, от зачина до конца, всех изобразит. Вот невеста плачет, родителей спрашивает:
А самой-то девке парень глянется, но порядок надо соблюдать, пореветь по тяте, по маме, чтобы тем не обидно было. Вот сестрица невестина голосит:
Эта сестрица замужем за хорошим мужиком, ребят народила, сама себе хозяюшка в доме, а все ж надо поголосить, иначе жизнь у молодых не задастся. Уж так заведено.
Вот тысяцкому[12] поют звонко, весело:
