Спасенье огненное - [67]

– Слава Богу, тихо у нас в поселке…

– Это когда подсыпают полотно на дороге или шпалы заменяют, тогда да, приезжают рабочие железнодорожные, после работы у их каждый день пьянка и шум.

– А так, разве на свадьбе новая родня чего не поделит, тогда до драки может дойти.

– Или на помочи тоже. Всякие и хозяева ведь бывают. Иной раз помочане робят-робят, а хозяин имя браги мало поставит, гущу одну. Где, мол, цветок, тамока и медок, а где квас, там и гуща. Помочане недовольные, конечно.

– Но-о-о, конечно, недовольные:

Гармонист у нас хороший,

Он играет и поет,

А хозяйка – распиздяйка:

Брага есть – не подает!

– Крылечко новое могут раскатать. Тут баба, ну, которая хозяйка, шумит шибко. Вижжит. Во-о-т… А так-то тихо в поселке…

– Хотя счас вроде можно…

– Мало ль чего можно, да нельзя. Оно бы и оченно можно, да никак нельзя.

Иной раз так и разойдутся, не решив, кому первому спросить: что, мол, про Надежду-то слышал? Блажь на нее нашла или что? А с Витькой-то у них что было? Трепалась она с ним или нет? И при чем тут картошка? И не будет ли какой проверки?

Но чаще в разговоре совсем про другие дела случайно вспоминали прошедшие события. Вон от Мани к Пане соседка бежит. Какое у нее к ней дело?

– Паня, дай соли маленько! Остряпалася, хватилася – соли нету-ка. К Мане зашла – она по Надьке-агрономше у иконы молится, как годины ей седня.

– Заложная она, выходит, Надежда-та. По таким, знать-то, не молятся.

– Маня-то, слышь-ко, сказывала, безгрешная, мол, она была.

– А Витька? Чё на ее Ритка-то кинулася? Маня, поди, боится, что к ей Надежда придет, вот и молится, замаливат ее: мол, не ходи, я не виноватая.

– Чё Ритка кинулася? Да науськал кто-то. Кто знат, тот помалкиват. А Маня говорит, мол, сколь Надежда у ее жила, даже разговору никогда про Витьку не было. Одну зиму она у ей и жила, как приехала после института. Ревмя по ей Маня ревет. Хороша девушка была, хоть и городская. Разговорная она, Мане-то с ей веселяя было. Дрова были от колхоза.

– А про тот день чё говорит?

– Ничё не говорит. Мол, Надежда сказалася, что в район вызывают, поеду с председателем. Из райкома, мол, звонили. Газетку показывала, где про ее написано. Михаил Александрович написал, учитель-от. Знала ты его?

– Но-о-о, как не знала! И в «Заре коммунизма» мы тоже читали. «Поле Надежды» заметка называлася. Мол, картошки много она наростила, Надежда-то.

– Уехала Надя, и боле ее Маня и не видела. К ей потом прибежали, мол, вот чё, вот чё…

– Ой, мне Маня-то как сказала, я вся стряслася, голову обнесло, не дохнуть, не глонуть, еле отутобела[9]. – Ну, я пошла. Суп-от убежал, поди!

Уйдет соседка, а Паня, осенив себя размашистым староверческим двоеперстием, молит-заговаривает неведомые силы:

– Господи Боже, избавь рабу Божию от мужика-клеветника, бабы-самокрутки, девки-простоволоски, от мужика черёмного, трехглазова-трехногова, от черта семирогова! Аминь-аминь и над аминем аминь.

Не своей смертью умерла Надежда, она теперь мертвяк, покойница заложная. Ране-то ведь сказывали: беда деревне! И хоть времена теперь не старые, а все же Надя – покойница заложная. И некуда ей деваться ни на небе, ни на земле, пока не промается весь свой отпущенный век. И вот кто ее загубил, тем жизни не даст, возле тех она и станет бродить, будто тень бессловесная… Камешек ли под ногу подкинет, бревнышко ли под руку толкнет, огонек ли поднесет. Камешек подкатится, бревно накатится, огонек не погаснет. Кто-то упадет, да до увечья, кого-то бревешком при давит, да до смерти. Изба сгорит, и не зальют. Только будто тень в окнах-то мелькнет, а кто виноватый, тот и смекнет, все поймет, да поздно будет. И избавления никакого нет теперь.

Мертвяк, ведь пока его помнят, он дорогу знает. Забыть бы надо мертвяка, тогда и он дорогу забыл бы, убрел бы в другие края. А виноватый не забывает, он, виноватый-то, все помнит. Вот мертвяк и будет приходить по его памяти, как по дорожке. Или пожар большой нашлет, или паспорта станут проверять, или налог повысят. Выжить бы этого виноватого из поселка, отвести беду. Да как знать, кто виноват?! Может, у кого что и случилось, тот и виноватый? А у кого, что?

Вот чё и было…

Общее мнение склонялось к тому, что все, как было, должен знать бывший колхозный председатель Никола, то есть Николай Васильевич Катаев. А Тимофей Бубнов, шофер его, долго молчал, но все же проговорился. Ну, бабы, они как-то умеют мужика ковырнуть. И тот нехотя, да брякнет чего-нибудь с обиды. Так и тут. Вот, как и было, безо всякой прибавы на дороге от поселка в Агеевку.

– Тимофей, ты не на агеевску ли ферму едешь? Довези до ефримятского поворота!

– К Ивану направилася? Привет сказывай. Ну, как оне живут-поживают?

– Чё Ване не жить, все отцово хозяйство у его осталося. Мне-то ничё тятька не дал. Зять ему, вишь, не глянулся. Ну, да чё. Все ж он у Ивана доживал, тятька-то. Все ихное теперя. По осени медку туесок про нас оставят, дак и за то спасибо. Ой, я чё спросить хочу: ты Николай Василича, начальника своего бывшего, давно не видел?

– На што он мне?

– Он ноне в чайной опеть мужикам про Надьку и Михаила Александровича рассказывал. Будто видит он их на тем поле, где картошка. Блазнит, вишь, ему.