Спартанцы Гитлера - [143]

Значение Пруссии определяется тем, что она являлась ядром Германии, да и сейчас многие немецкие политические и иные добродетели имеют прусские корни. Трагично, что сразу после войны и Аденауэр (рейнский немец) и Ульбрихт (саксонец) испытывали антипатию к Пруссии, что также сыграло роль в ее послевоенной печальной судьбе. Одним из мотивов антипрусских настроений было то, что непременным качеством прусского характера считалась грубость — во времена Гете галантными слыли, в первую очередь саксонцы, и богатые англичанки приезжали в Дрезден, чтобы обучиться немецкому языку и тонким манерам в «немецком Париже»^{851}. Когда Клаус Манн спросил Аденауэра о том, какой из парламентов был самым ответственным с точки зрения интересов государства и общности, тот — несмотря на нелюбовь к пруссакам — коротко и ничего не комментируя ответил: «прусская Палата господ»^{852}. С 1917 г. Аденауэр был некоторое время ее депутатом от Кельна, в период Веймарской республики он был депутатом рейхстага, потом наблюдал работу бундестага, поэтому мог ответить с полным знанием дела. Очевидно, что преимущества «прусской Палаты господ» (Herrenhaus) были не в ее ярко выраженном сословном характере, но в особых этических прусских качествах.

Если во Франции Просвещение не коснулось широких масс, за исключением периода Великой революции, и простой народ по-прежнему шел за католическими священниками, то в Пруссии Просвещение проникло не только в государственный аппарат, но и в церковь. Просвещение стало содержанием прусского протестантизма, а протестантизм — формой Просвещения. Лютеранская ориентация на государство развилась вместе с прусским Просвещением в своего рода почитание государства, в котором слились в одно целое государственный резон и любовь к Богу^{853}, а также служение государству — беспристрастное и беспрекословное, что было совершенно несовместимо с национал-социализмом, отстаивавшим собственные принципы и цели. Служением общности (а не отдельному индивиду, как в кальвинизме) был пронизан и пиетизм прусских лютеран. Не случайно именно в Пруссии впервые дало о себе знать немецкое национальное самосознание — в 1813 г. нигде в Германии не было сравнимого с прусским национального воодушевления в связи с антинаполеоновской войной: ни в Саксонии и Тюрингии, ни на Западе Германии. Кроме того, никогда не существовало прусского партикуляризма, которым была больна остальная Германия. 17 января 1871 г., за день до провозглашения империи, старый король Вильгельм 1 в слезах жаловался: «Завтра наступит самый несчастный день в моей жизни! Мы будем хоронить Прусское королевство»^{854}. В том же 1871 г. некий польский депутат рейхстага сказал, что поляки доверяют Пруссии и хотят остаться под ее скипетром, а в единый немецкий Рейх не хотят^{855}. Мать польского министра иностранных дел Владислава Барташевского (он был министром в самом начале нашего века) в момент вступления вермахта в Варшаву говорила сыну, что немцы могут быть жестокими, но Германия — это правовое государство. Она долгое время жила в Пруссии и, хотя не любила эту страну, но была высокого мнения о ее правопорядке^{856}. На самом деле, «цитадель права» (по словам Майнеке) Пруссия в годы Веймарской республики была оплотом демократии. Прусская традиция продолжилась и после 1945 г., так как политическая культура не может быть создана искусственно или произвольно устранена. «Пруссия, — писал в этой связи известный немецкий историк Дирк Блаузиус, — была с момента возникновения ФРГ важным ингредиентом ее политической культуры»^{857}.

Однозначно оценить роль прусской традиции невозможно: прусские консерваторы были против основания Рейха в 1871 г.; Бисмарк осуществил его совместно с буржуазными партиями. После 1871 г., по словам знатока прусской истории Венора, не Германия опруссачилась, а Пруссия огерманилась^{858}. Позднее прусские консерваторы были против строительства флота и против колониальной политики, но, с другой стороны, прусский чиновничий корпус со времен Штейна и Гарденберга являлся носителем либеральной идеи, а также осторожного консервативного социализма, который долгое время был в Пруссии значительной силой; интересно, что в прусском ландтаге вплоть до 1908 г. не было ни одного социал-демократа, что, впрочем, можно объяснить и трехклассной избирательной системой. Чиновники Пруссии, под влиянием лютеранского чувства долга, кантовскои этики и воспитательной деятельности королей-кальвинистов, — часто оказывались прогрессивнее монархов; в этом отношении Пруссия являлась уникальной страной, в которой каждый пруссак мог сказать: «L'etat с'est moi»^{859}. Фридрих Дальман не менее возвышенно сравнивал Пруссию с волшебным копьем, которое так же хорошо лечит, как и больно ранит — «the magic spear which heals as well as wounds»^{860}Несмотря на некоторое преувеличение этих характеристик и оценок, следует, однако, признать, что некоторое время Пруссия была самой прогрессивной и модернизированной страной Европы.

Прусской исторической традицией в разные времена пользовались по-разному: то взывали к прусскому военному величию, то к прусскому социализму, то к прусским административным достижениям. То же относится и к пресловутому «прусскому стилю» — это был ответ на культурный плюрализм, который воспринимался как угроза немецкой культуре и идентичности. Гитлер инсценировал «день Потсдама»