Созопольские рассказы - [6]

А лейтенант поднял руку и умоляющим голосом произнес:

— Пожалуйста, товарищи! Не омрачайте нам радость!

Делать нечего, директор и кое-кто из «стариков» взобрались на мулов, матросы помогли дамам, юнцы, со своей стороны, проявили сознательность, и каждый взял с собой в седло по ребенку. И вот мы, словно иисусы на ослятях, тронулись в путь.

И смешно, и трогательно!

Народ почтительно шагает по сторонам. Стар и млад глазеют на нас, как на неземные существа. Не пропускают ни одного нашего слова, ни одного жеста, ни одной улыбки, а мы, кумиры, важно покачиваемся в седлах. Юнцы, разумеется, отпускают шуточки. Я пришпорил своего длинноухого скакуна и присоединился к их компании. Вообще-то меня в театре все любят, но тут, гляжу, юнцы вздумали разыгрывать меня, словно какого-то дядюшку-провинциала. «Ну, уж нет, — говорю им, — это не дело! Народ окружает вас ореолом, а вы швыряете этот ореол в кусты!» И представьте себе, шуточки замолкли, ухмылочки как ветром сдуло…

Едем мы, а вокруг вековые ясеневые леса, светлые поляны, непроходимые джунгли, пещеры. Прелесть! Над головою плывут прямо-таки бутафорские облака, и мне кажется, что я участвую в какой-то фантастической пьесе.

Заметьте, такое чувство пришло ко мне впервые! Могу вас уверить, что меня никогда не тянуло в актеры. Еще будучи гимназистом, я увлекся невидимой работой суфлера и, так сказать, сам избрал свой жребий…

Долго ехали мы по извилистой лесной дороге.

Но вот перед нами открылась синяя панорама моря, и над самым горизонтом — белая башня маяка.

Выехали мы на широкую лужайку и — новый сюрприз!

На зеленой траве домотканые холстины белыми дорожками протянулись, параллельно им — новенькие пестрые половики. А поодаль костры дымятся. Над ними жарят на вертелах барашков. Пахнет лесными травами и жареным мясом. А на холстинах всяческая снедь навалена: караваи домашнего хлеба с золотистой корочкой, пузатые бутылки с искристым вином, груды жареной рыбы, диких голубей, вареных кур, тушеных зайцев, ранние овощи, черешни и земляника, разная рыба — вяленая и соленая, домашние колбасы и сыры, орехи, миски со взваром и простоквашей — чего-чего только там не было! Ах, извините, вдобавок ко всему жареные дикие кабанчики под хреном!.. Ясно, народ решил не ударить в грязь лицом не только обычая ради!

Началось тут веселье, ели-пили до отвала, а потом пляски завели — в общем надо самому все это пережить, чтобы почувствовать всю исконно болгарскую, точнее — фракийскую (местные крестьяне были переселенцами из турецкой Фракии) красоту этого нигде не отмеченного праздника.

Потом все разбрелись по лесу и побережью.

К сумеркам все вернулись на лужайку. Там уже была сколочена широкая эстрада, и от нее тянуло тончайшим ароматом свежей листвы и стружек, а в стороне были приготовлены четыре кучи дров и хворост для костров: их должны были зажечь, когда стемнеет. Хозяева позаботились и об освещении.

Ровно в половине девятого народ расселся полукругом. Директор вышел на эстраду и сказал несколько слов об авторе, пьесе и актерах.

Представление началось.

Гляжу, играют вяло, без настроения, реплики часто путают — а ведь это же стихи, коллега, изящная словесность, особой отделки требует… «Ну, — думаю я, — держись, Камов! Спасай положение!» В такие минуты — на меня вся надежда. Ну, ладно, кое-как к концу парода хор фиванских старцев выкарабкался. Зрители молчат, не шумят и не кашляют, дух притаили. Значит, понимают, значит, понравилось! Стою за ширмами и глазами спрашиваю директора — с чего бы это актеры словно сонные мухи. А он отвечает, что моряк Иван, виновник торжества, отсутствует — награжден пятью днями домашнего отпуска, вот наши и играют через пень в колоду. «Ах, ты, — думаю, — вот оно в чем дело, как это моряк Иван из головы у меня вылетел!» Подаю Креону реплики, а в паузах говорю:

— Публика-то какая, братцы! Мечта! Жаль, конечно, что виновника торжества нет, но зато народ перед вами!

Разжечь их стараюсь.

Но в первой же стазиме пропустили первую антистрофу, кое-кто услышал меня, спохватился, и все спуталось. Началась такая какофония, что не дай бог! Кто-то постарался вызвать смех у фиванских старцев. Тем временем стемнело, и дисциплина окончательно пошатнулась. «Пора, Кондич! — шепчу я директору: — Вели зажигать костры. Народу хочется увидеть зрелище!» А про себя думаю: «Когда вспыхнут костры, будет романтика, таинство. Наши вдохновятся».

Сделалось светло, как днем, в дыме, костров было нечто мистическое. Странные, удлинившиеся тени, древняя классическая декорация, невиданные костюмы — феерия!

А представление по-прежнему хромает. Спектакль ведь не просто скрипка, у которой ничего не стоит исправить фальшивый тон, а целый оркестр! Да и постановка сама по себе была оркестровая.

Незадолго перед четвертым эпизодом отзываю в сторонку Креона — Толстунова… Юноша, кстати сказать, свыкся со своей не весьма сценичной фамилией, не думает менять ее, кокетничает ею… Так вот, отзываю я сего исключительно талантливого актера, бывшего докера, потомственного пролетария, в сторону, ибо показалось мне, что именно он морит со смеху фиванских старцев.