Созопольские рассказы - [3]

Начался спор с матросами. Унтер-офицер, тупой парень, ничего толком не понимал и, так как цыгане первые позвали его на помощь, считал, что право на их стороне. Откуда ему было знать, что рыбаки спорят не из-за денег. Брат было предложил отвезти великана в лодке, но цыгане опять схватились за ножи. Добыча — их, и только они сдадут труп начальству. Брат продолжал настаивать на своем: бесчеловечно, мол, тащить мертвеца волоком, — и пригрозил матросам. Тогда унтер-офицер, от большого ума, взял наших на мушку. Впрочем, кто его знает, может, цыгане пообещали ему на водку. Тут только рыбаки поняли, что их дело не выгорело: все равно уже было невозможно тайно похоронить моряка.

Силуэты цыган-могильщиков прошагали на фоне белесого неба и исчезли. За ними скрылись и фигуры двух матросов, примкнувших к винтовкам штыки — чтобы не сбежал «большевик»!

Окровавленные, в изодранных рубахах, рыбаки стояли, виновато опустив головы: не смогли спасти великана!

Я отдал брату документы. Тот наскоро просмотрел их и сказал:

— Он командовал эсминцем!

Брат назвал фамилию капитана и номер его корабля, да я их не запомнил.

— Катись домой и никому ни слова! — сказал он мне.

Я помчался в город.

Цыган я увидел перед немецкой комендатурой. Они нетерпеливо курили, то и дело сплевывая на землю. Я присел в тени пыльной акации и стал смотреть на черный ход, куда, по-видимому, внесли великана. Немного погодя оттуда выскочил шпик. Он был вне себя от гнева. Набросившись с кулаками на цыган, он заорал:

— Скоты! Болваны! Зачем вы его волокли? Он еще теплый!

Великан умер по дороге…

Бедняга! Бог знает сколько миль проплыл он, борясь с волнами, добрался до берега и там потерял сознание…

Правда вскочил, злобно пнул черную корягу, лежавшую рядом с нами, и продолжил:

— Вечером к нам явились шпики. Васко, мой дружок, отдал деньги отцу. Тот, поняв, что на эти рубли ничего не купишь, отколошматил сынка. Васко рассказал ему про моряка, сумку и документы. Они побежали в полицию за наградой, но опоздали: цыгане опередили их.

Шпики отобрали у меня сумку. Она была пуста. Брат еще на пляже спрятал документы за пазуху, а я соврал, что цыгане все отняли у меня. Шпики, конечно, не поверили, но бить меня на глазах у матери не решились. Обшарили весь дом и спросили, где брат. Но он еще не вернулся с рыбалки.

Его схватили ночью: он с товарищами пробирался в горы, опасаясь ареста.

На другой день среди площади лежали рядышком мой брат и советский капитан. Вокруг не было ни души. Никто не показывался на улицу. Мы так и не узнали, где их потом зарыли.

Я сидел на уединенном пляже, смотрел на баркас и на его оранжевое отражение в воде, и горькие думы теснились в моей голове. И эти берега, и синеющий летний день, и спокойная прелесть окружающего нас мира — все это подарено нам неизвестным советским моряком и братом Правды…

Море по-прежнему было безумно синим и бесчувственным. От утесов исходило густое ржавое сияние, дымясь, как над жертвенником.

Больше нам не сиделось здесь.

Мы перебрались в лодку и, взявшись за весла, поплыли к горизонту.

ДУЛ СЕВЕРО-ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР ГРЕОС

Большой приморский город был дочиста подметен вчерашней бурей. Его безлюдные улицы и старые фасады навевали тоску. Я вздохнул с облегчением лишь после того, как сел в скорый поезд, идущий в Софию, и протер глаза, засоренные песком.

Немного погодя поезд тронулся и тотчас же погрузился в бескрайнюю хмурость октябрьского дня. Струясь с пасмурного белесого неба, она, казалось, обесцвечивала все краски в мире.

Веселые багряные рощи, оливково-зеленые камыши, чистая черная тушь пашен, мягкая охра холмов, атласные небеса — все потемнело, все растворилось в серых тонах ветреного дня.

Мимо меня пробегали голые пейзажи осиротевшей осенней земли, рождая в душе томительную смесь безнадежности, скуки и грусти.

Для одинокого пассажира нет ничего тягостнее таких дней.

Особенно когда в поезде пусто.

В такие дни не помогают и книги. Читаешь, А на страницы падает докучливое отражение серого дня, и кажется, от этого линяет сама фантазия.

Я поднялся и прошел в вагон-ресторан. В нем было пусто и холодно. Не снимая плаща и берета, я заказал рюмку коньяка. В море я немного простудился.

Официанты оказались неразговорчивыми и важными. Таким лучше быть швейцарами. Примирившись с вынужденным одиночеством, я заставил себя думать о разных приятных вещах.

Мне припомнился жаркий летний день, свежая синь моря, желтые берега и черная лодка барбы Николая. Мы ловили рыбу и молчали. Борода его была бурой, словно сухие водоросли.

— Привет, коллега! — произнес кто-то за моей спиной почтительно-фамильярным тоном, прервав мои мысли.

Это был сухопарый бодрый старичок в черном выходном костюме и черном же демисезонном пальто. На голове у него был огромный берет, и быть может, поэтому его монашески худое лицо выглядело совсем миниатюрным. Кашне, к моему удивлению, не было белым, не было и шелковым, а из какой-то бумажной материи в крупную клетку: желто-черно-красное. Старикашка напоминал чучело и невольно вызывал усмешку. Я видел его впервые.

Сначала я было подумал, что он из тех незадачливых провинциальных поэтов, которые всю жизнь мечтают о мировой славе, корпят над входящими и исходящими в каком-нибудь учреждении и, выйдя на пенсию, с буйной ученической страстью отдаются «искусству». Порою — это хорошие люди, мечтатели и вечные неудачники, в которых есть нечто поистине трогательное: их беззаветная любовь к поэзии. Но порою — это озлобленные маньяки, приводящие тебя в бешенство своей грубой лестью, марающие все вокруг себя и превращающие случайную встречу в проклятие.