Индонезийцы расступились и пропустили гостей на почетные места. Майор посмотрел на стоянку самолетов.
Перед самолетами строилась целая часть. В эту минуту он вновь почувствовал, что все кончается, что он никогда больше не будет стартовать с раскаленного бетона, чтобы перелететь горный массив на северо-востоке и вернуться назад, к Индийскому океану, вечно неспокойная поверхность которого напоминала спины множества серых слонов, проваливающихся в болото.
Индийский океан!
Изменчивый и непостижимый, как нрав хищного зверя, шаловливый и спокойный, ревущий и дикий. Майор никогда не забудет встреч ни с ним, ни с гигантским побережьем Парангтритис, закрытым с обеих сторон скалами, о твердокаменную неуступчивость которых разбивались лавины волн. Он не раз стоял там, слушая их звериный рев, и смотрел, как гордо взлетали они вверх, чтобы, не достигнув вершины, умереть и беспомощно откатиться назад. При виде всего этого у майора перехватывало дыхание. Он вспомнил ревущий гул волн и беспомощный голос Лены, индонезийки со славянским именем. Она испуганно закричала, когда он отплыл далеко от берега. Она боялась, что белые гребни волн завлекут его в глубину, лазурь которой резали треугольные алмазы плавников акул. Она не хотела даже пускать его в воду, потому что Рату Лоро Кидул, царица моря, не любит зеленого цвета, а у него как раз были зеленые плавки. Лена, учившаяся шестой семестр на медицинском факультете в современном университете, исповедовала анимизм и верила в чудеса и тайны. Лена была нежная и неутомимая, как волны…
Океан! Молчаливый под Южным Крестом, приглаженный ветром, который вечером спустился с пальмовых крон. Океан, который он уже больше никогда не увидит…
Трибуна внезапно зашумела.
Приехал полковник Соекирно. Поднялся на трибуну и поздоровался со всеми за руку. Майору он пожал руку особенно сердечно. Клечка в ответ грустно улыбнулся.
Соекирно изменился. Он был в Чехословакии много лет назад и тогда уже считался опытным пилотом винтомоторных самолетов. Он стал первым учеником Клечки. Через несколько недель он вылетел один на турбореактивном истребителе. Они отмечали это событие до самого рассвета и стали друзьями.
Однако-приехав в Индонезию, майор встретил другого Соекирно — седого, нервозного и молчаливого, будто чего-то опасавшегося. Хотя он и был командиром соединения истребителей, но боялся выступать против некоторых подчиненных ему офицеров. Одним из таких офицеров был командир эскадрильи майор Хардионо, у которого работал Клечка со своими коллегами. Они звали его Твердым Йона. Он долго жил в Америке и не скрывал, что, кроме американских машин и самой Америки, не признает ничего на свете. Возможно, даже своей родной страны. Каждое утро от него пахло дорогим мылом, бриллиантином и американскими сигаретами. С подчиненными пилотами он вел себя заносчиво, хотя сам за штурвалом был далеко не на высоте. С младшими командирами Хардионо говорил только через своего заместителя. Сержанты его страшно ненавидели, однако были вынуждены повиноваться, потому что армия во времена царившей вокруг нищеты и безработицы давала многое: продовольственный паек, квартиру или дом в зависимости от звания и должности, постоянный оклад, чутко реагирующий на термометр инфляции, обмундирование, положение, общественный престиж и привилегии.
С Хардионо пришлось тяжело. Однако в конце концов ему не оставалось ничего другого, как признать изумительно надежные «миги» и самоотверженную работу чехословацких техников. К майору Клечке он относился вежливо, так как видел его не раз в воздухе, а там Хардионо ни в какое сравнение с майором идти не мог.
Майор Клечка заметил Хардионо, стоявшего перед эскадрильей: его маленькая грузная фигурка размахивала руками. Вот он снял фуражку и пригладил волосы. Издали его жесты выглядели комично. Выстроившиеся летчики и техники начали волноваться, и командиры вынуждены были напомнить им о дисциплине. Жара усиливалась, и ожидание становилось все тяжелее.
— Зачем мы сюда залезли? — проговорил Ружбацкий и вытер пот с затылка.
— Что-то уже начинается, — сказал Пехар. — Держись!
Действительно, на трибуне вдруг стих говор, и все повернули головы налево. Соекирно нервно одернул мундир и сошел вниз навстречу нескольким лимузинам. Из первого «мерседеса» вышел высокий человек в генеральской форме. Соекирно отдал ему рапорт, затем оба вошли в приготовленную открытую машину и объехали выстроившуюся часть. Грянула музыка — оркестр находился рядом с трибуной. Ветер разносил обрывки мелодии по всей огромной территории аэродрома.
Когда машина вернулась к трибуне, генерал со своей свитой поднялся наверх. Начались бесконечные выступления. Было видно, что генерал привык произносить речи и любил выступать перед микрофоном. Он возмущался, испепелял, ликовал и бушевал.
— Настоящий министр пропаганды, — пробурчал Эмиль.
Услышав это, Рудольф побагровел от злости. Он был старшим и отвечал за всю группу.
— Хоть бы на минуту заткнулся. Кто тебя слушает? Кончай!
После генерала говорил Соекирно, столь же пламенно и столь же артистично. «Пример заразителен, — подумал Клечка с иронией. — Особенно пример начальства…»
