Современный итальянский детектив. Выпуск 2 - [38]

Он показал мне диалоги с многочисленными пометами.

— На самом деле вот над чем мне нужно как следует поработать: забавная комедия… но я просто схожу с ума от скоплений газов в кишечнике бедного Ричардсона, — проговорил он тягучим голосом, педантично подчеркивая каждое слово, затем осторожно опустился в шезлонг, предложил сесть и мне. — Если я схожу с ума, значит, и в самом деле бездарен.

Я стояла с потухшей сигаретой в руке; меня все больше привлекал таинственный магнитофон.

— Тебя, сколько я помню, сильно задело, что я хотела что-то изменить в твоем тексте. Тут есть две вероятности: либо ты слишком обидчив и мнителен, либо я переборщила, и в таком случае еще раз прошу прощения.

— Нет, справедлива первая гипотеза. В довершение всего днем я еще и самонадеян.

Он как-то странно на меня смотрел: быть может, думал, что, в конце концов, я просто женщина, которая пришла в дом к одинокому мужчине. Я не удержалась и спросила:

— А ночью нет?

Он принужденно засмеялся.

— Ты считаешь дураком любого, кто не ценит на все сто процентов твою работу, — сразу же добавила я, — ведь правда? А дурак опаснее любого врага.

Он молчал, чуть покачивая головой, видимо желая показать мне, что он взвешивает мои слова, и тем временем спрашивая себя, куда я клоню.

— Я не согласен, — наконец заявил он. — С дураками действительно бороться трудно, они иногда непредсказуемы, но мне как-то всегда удавалось их одолевать. А приятнее ощущения победы на свете ничего нет, во всяком случае для меня. Это придает сил. — Он осушил свой стакан и налил себе еще. — Я тебя явно раздражаю. Но, надо сказать, ты тоже вызываешь у меня особые эмоции.

— Я никогда и не обольщалась на этот счет.

Он проигнорировал мой сарказм.

— Твой так называемый современный стиль, эта прерывистая речь, хрипота, эти нервические интонации — невыносимое кривлянье! Правда, было время, когда такая манера точно соответствовала оригиналу… А теперь ты сама себе подражаешь, калькируешь свои собственные старые кальки. Это, как ты понимаешь, мое личное мнение.

Мое спокойствие, вероятно, заставило его остановиться; однако внутренне я содрогалась от каждой его фразы, недоумевая, каким образом он с такой точностью определил мое слабое место. При других обстоятельствах я, может быть, по-другому бы восприняла этот порыв откровенности, но сейчас в его словах я уловила не только ненависть, но и попытку закруглиться, уйти от дальнейшего разговора.

— Предположим, что все это так, — сказала я. — Предположим, меня зря считают хорошей актрисой, а на самом деле моя речь похожа на бессвязный лепет…

— Что?! — вспылил он. — Ты мои тексты называешь бессвязным лепетом?!

Он вдруг запнулся и сквозь зубы выругался. Монтажный аппарат слишком долго оставался включенным и начал жечь пленку; я увидела, как лицо Мелоди начало вдруг расплываться и чернеть. Пока Семпьони суетился, вынимая пленку и вырезая испорченные фотограммы, я тихо подошла к магнитофону и нажала на перемотку.

Теперь я понимаю, что вела себя по-дурацки, но в тот момент я решила сделать все возможное: если мне повезет, я могу напасть на ту самую пленку, на реплики Джо или на любой фрагмент итальянской записи фильма. Я даже помню, что упрекнула себя: почему не сделала этого у Боны!

Мне казалось, он ничего не замечает.

— Ты, видно, не улавливаешь, о чем я говорю, — не унималась я. — Речь, к твоему сведению, идет не о текстах, а о  т е к с т е, всегда одном и том же.

Он посмотрел на пленку против света. Его брови злобно изогнулись.

— Я улавливаю только одно: ты просто не способна четко и ясно выразить свои мысли.

Я растерялась, не знала, что возразить, приходилось поневоле снова удаляться от объекта моих поисков.

— Что ж тут неясного? Я пришла перед тобой извиниться, а ты в своей злобной мании величия не в силах принять моих извинений.

Он отошел от аппарата, выпрямился во весь рост.

— Если это действительно так, то я восхищен твоей последовательностью. Ведь ты своими извинениями провоцируешь меня, пытаешься обвинить в чем-то, что существует только у тебя в голове.

Держа руку за спиной, я на ощупь остановила перемотку и нажала на воспроизведение. Я не в состоянии описать замешательство и смятение, появившиеся у него на физиономии, когда он услышал собственный голос, наложившийся на адресованную мне гневную тираду.

— Прости, — и в самом деле начала бессвязно лепетать я, — кажется, я случайно облокотилась.

Разъяренный, он бросился к магнитофону, выключил его.

— И случайно перемотала пленку!

Я попятилась, но он схватил меня за руку.

— Если не объяснишь мне свое поведение, то не выйдешь отсюда.

Я попыталась высвободиться.

— Мне больно.

— Какого черта ты добиваешься, Катерина?

— Лучше оставь меня в покое, Семпьони, я не могу открыть тебе ничего такого, чего бы ты не знал. Но я знаю достаточно, чтоб погубить тебя.

Он не разжал руку; судя по ее хватке, я попала в цель.

Но в какую именно цель — я не подозревала, так как действовала вслепую. Я наконец поняла: невозможно допрашивать людей, не задавая конкретных вопросов и не упоминая о том, что побудило меня прийти к ним. Смелость, которую я напустила на себя нынче утром, была всего лишь смелостью отчаяния. Стало быть, я способна только на отчаянные поступки: к примеру, разбить о магнитофон бутылку — ее я и обнаружила у себя в свободной руке, пока вырывалась и пятилась. И сразу выставила вперед.