Современный грузинский рассказ - [167]

Нет чтобы хоть сама Мартаи внесла ясность в дело.

Одна у нее точка отсчета:

— Когда колхозы у нас устанавливали, мы с Зитандар Хизанишвили первыми записываться пошли, одних лет с нею были, на пару работали, — и я тридцать кило масла б день сбивала, Зитандар — двадцать. Нас еще тогда часами колхоз наградил…

Уже никто из ныне живущих и не помнит Зитандар Хизанишвили, даже могила ее с землей сровнялась, а для Мартаи она все еще живая.

— Есть ли у тебя на примете человек, кто бы знал твои годы? — спросили у Мартаи.

— Если кто и есть, так это Бутулаи.

Бутулаи наотрез отказался говорить:

— Раз сама не помнит, мне и вовсе ни к чему знать. Я ребенком был, когда ее замуж выдавали.

— Ему-то да не знать, все знает Бутулаи, сколько кому под землей и то хорошо знает, а вот чтобы сказать — не скажет ведь, угрюмая его душа, — недоумевала Мартаи. Потом самолично отправилась к Бутулаи, но тот замкнулся пуще прежнего, слова не выудишь.

И пошло с того дня. Все только и подсчитывали, выясняли, шушукались и смотрели на Мартаи уже как-то по-иному.

— Сколько тебе лет, Мартаи, сто будет?

— Будет.

— А сто двадцать?

— Будет.

— А полтора века?

— То ли будет, то ли нет.

— Ничего не чувствуешь?

— А что мне чувствовать?

— Старость.

— Вот пристали, ей-богу, будто никто еще до моих лет не доживал.

И так изо дня в день, проходу человеку не давали. Забеспокоилась Мартаи: как бы люди со свету ее не сжили. Собрала в мешок провианту на месяц и, опираясь на палки вышла на дорогу, ведущую в Бусарчили.

Обычно по весне перебиралась Мартаи в свой домик в Бусарчили. Старалась недели на две опередить пастухов, чтобы побыть наедине с собой. Потом и пастухи, пригоняли пастись стада, и по-летнему оживали горы. А сейчас, не дождавшись весны, пришла Мартаи в Бусарчили. Смела снег с плоской кровли дома, развела огонь в камине, а когда подступило одиночество, вынула из сундука часы на цепочке, ставшие с годами самой верной ее подругой.

С той поры, как колхоз подарил ей и Зитандар часы, Мартаи не расстается с ними. Придет в Бусарчили, заведет их, не переводя стрелок, и, услышав тиканье, добродушно так скажет:

— Ну, начнешь теперь, как старая сплетница, свое «тик-так» твердить. Хоть бы толк в тебе какой был, а то ведь только и делаешь, что попусту языком мелешь…

Не умела Мартаи время по часам определять, и потому ей казалось, что врет беспрестанно ее подруга.

— Мне и то в туманный день утра от вечера не отличить, а ей, пустозвонке, откуда что знать, — презрительно так махала ладонью в сторону часов.

А одного завода часам хватало надолго: они все тикали, все шли, не останавливаясь, отсчитывая какое-то свое, только им ведомое время — бывало, полночь на дворе, а стрелки восемь показывали, бывало, рассветает — они уж за полдень убегали. Случалось, поднимается к ней из ближней деревни дьякова жена — спросить, который час. И дьякова жена, разумеется, не умеет определять время по часам. Ей, правда, ни к чему точное время, однако придет и первым делом осведомится:

— Который час, соседка?

— Семь, — не моргнув ответит Мартаи, и хоть бы раз выдала себя, что плутует.

Потом сядут обе и будут смотреть на часы. Потом дьякова жена скажет:

— Интересно, соседка, в самом ли деле что-нибудь понимает эта твоя болтушка?

— А как же не понимать? Подарок правления, если не ей, кому ж тогда и понимать? Много чего она понимает, много… — Мартаи не станет ругать часы при чужих.

К вечеру дьякова жена уйдет в свою деревню, а здесь останутся двое: Мартаи и часы. Привыкли, сжились друг с другом, не разлучишь. Часы без Мартаи идти не могут, а Мартаи, когда кончается в них завод, чувствует, как невидимая глыба тяжестью ложится ей на душу, как леденеет время в суставах.

В один из вечеров она опять долго не оторвет взгляда от часов, ложась спать, заведет их и по привычке своей махнет на них растопыренной пятерней:

— Ах, чтоб руки-ноги у тебя поотсыхали, шевелиться без меня не хочешь.

Медленно подернутся пеплом обуглившиеся поленья в камине.

Мгла воцарится в комнате.

И только дыхание женщины да тиканье часов будут свидетельствовать о жизни в ночи.

Потом дыхание прервется.

Часам надолго хватает одного завода.

Потом из нижней деревни сюда поднимутся близкие.

Часы, если даже они остановились, могут начать ходить снова.

Перевод А. Абуашвили.

ПОСЛАНИЕ К ЕЛЯМ

Испуганный, открыл глаза Джгунаи — сны замучили человека.

Сел в смятении на постель, ночные видения все не покидали его. Потом встал, сунул босые ноги в сапоги с присохшей грязью и пошел проулком к дому Бери.

Солнце уже заметно оторвалось от восточной окраины небосвода.

Соседские женщины, собравшиеся у дома Бери, о чем-то перешептывались. С ними сидела и жена Бери. Подперев ладонью подбородок, она то и дело поглядывала на окна дома и тяжко вздыхала.

Тишину утра нарушала ворона на заборе.

Не к добру раскаркалась птица.

— Да чтоб околеть тебе с твоим «кар»! — махнув в сторону вороны в знак проклятья, в сердцах восклицала то одна, то другая из женщин.

Джгунаи выдернул колышек из плетня и швырнул в ворону. Та взлетела и переместилась на край плоской кровли дома. Джгунаи крадучись пошел вдоль стены и запустил в каркающую птицу увесистым камнем. Та снова поднялась, но улетать далеко не стала. Джгунаи плюнул на ворону и подошел к женщинам.