Современные польские повести - [72]

— Николь! — воскликнул я. — Ты знаешь, что такое мазурка? Слушай, Николь, станцуй со мной мазурку! Ты когда-нибудь слыхала про молодого улана и панну Крысю?

Я схватил ее за руку и потащил к адаптеру. Она безвольно поддалась. Быстро, порывисто я поставил пластинку, и через минуту в немецкой комнате с тремя диванами зазвучало «Мазовше»:

Еще раз мазурку, что ли,

Спляшем, хоть светает.

Панна Крыся мне позволит?

Улан вопрошает.

— Николь, танцуй! Танцуй мазурку, Николь!

Я взял ее руку, и мы понеслись в ритме мазурки через огромную комнату.

Он недолго просит панну:

Ведь это же Польша!

Они в первой пляшут паре,

Следом — сто и больше…

— Танцуй, Николь, танцуй!

Я отпустил ее, и она в каком-то трансе танцевала одна, вертелась все с большим самозабвением.

Тщетно, Крыся, щечки рдеют:

Улан твой не вечен,

Уж за лесом битва зреет,

Пушки бьют картечью.

Схватив чемодан, я неслышно начал прокрадываться к дверям, а Николь все танцевала мазурку посреди комнаты. Добравшись до коридора, я сорвал с вешалки пальто и удрал из дома Здзиха. Еще долго, долго я бежал по мюнхенским карнавальным улицам, будто кто-то за мною гнался…

— Поезд в Вену, следующий через Зальцбург и Линц, отправляется от платформы Е, со второго пути. Просьба занять места и закрыть двери…

Поезд медленно трогается. Мне даже не хочется взглянуть на дома и улицы Мюнхена. Я отворачиваюсь от окна. Достаю бумажник и вынимаю фотографию Жизель. Смотрю на нее. Почему я вообразил, что она похожа на Николь? Я медленно рву фотографию и, открыв окно, выбрасываю мелкие клочки. Ветер разносит их над рельсами и стрелками.

И где я раздобуду ей майку с Богородицей? Разве что в магазине ПАКСа[52], торгующем предметами религиозного культа, у меня примут индивидуальный заказ?

Перевод С. Ларина.

СТАНИСЛАВ ЛЕМ

р. 1921

НАСМОРК

Посвящается доктору Анджею Мадейскому

© «Знамя», 1978, № 4, 5.

НЕАПОЛЬ — РИМ

Мне казалось, что этот последний день никогда не кончится. И не оттого, что я волновался. Я вовсе не боялся. Да и чего бояться-то? Я все еще был одинок в этой разноязычной толпе. Никто не обращал на меня внимания. Опекуны не лезли в глаза, в сущности, я даже не знал их в лицо. Я не верил, что, ложась в постель в пижаме Адамса, бреясь его бритвой и прогуливаясь его маршрутами вдоль залива, навлекаю на себя проклятие, и все же чувствовал облегчение от того, что завтра сброшу чужую личину. В дороге тоже нечего опасаться засады. Ведь и у него на автостраде ни один волос не упал с головы. А единственную ночь в Риме мне предстояло провести под усиленной опекой. Я говорил себе, что это всего лишь желание поскорее свернуть операцию, которая не дала результата. Я говорил себе немало других разумных вещей, но все равно то и дело выбивался из расписания.

После купания мне надо было вернуться в гостиницу «Везувий» ровно в три, но уже в двенадцать минут третьего я оказался поблизости, словно что-то гнало меня туда. В номере со мной наверняка ничего не могло случиться, и я принялся бродить по улице. Эту улицу я уже знал наизусть. На углу была парикмахерская, дальше табачная лавка, бюро путешествий, за которым, в бреши между домами, помещалась гостиничная стоянка машин. Дальше, за гостиницей, лавка галантерейщика, у которого Адамс починил оторванную ручку чемодана, и небольшое кино, где безостановочно крутили фильмы. Я едва не сунулся в это кино в первый же вечер, приняв розовые шары на рекламе за планеты. Только перед кассой понял, что ошибся: это была гигантская задница. Сейчас, в недвижном зное, я дошел до угла, до тележки с жареным миндалем и повернул назад. Прошлогодние каштаны уже кончились. Досыта налюбовавшись трубками на витрине, вошел в табачную лавку и купил пачку сигарет «Куул», хотя обычно не курю с ментолом. Перекрывая уличный шум, из громкоговорителей кинотеатра долетали хрипение и стоны, как с бойни. Продавец миндаля передвинул свою тележку в тень от козырька над подъездом гостиницы. Может, когда-то «Везувий» и был роскошным отелем, но сейчас соседство со всеми этими заведениями свидетельствовало о безусловном упадке.

Холл был почти пуст. В лифте оказалось прохладно, а в номере духота. Я обвел комнату испытующим взглядом. Укладывать чемоданы в такую жару — значит обливаться потом, и тогда датчики не будут держаться. Я перебрался со всеми вещами в ванную — в этой старой гостинице она была величиной с комнату. В ванной тоже оказалось душно, но здесь хоть был мраморный пол. Приняв душ в ванне на львиных лапах и нарочно не вытершись досуха, босой, чтобы было не так жарко, я принялся укладывать вещи в чемоданы. В саквояже нашарил увесистый сверток. Револьвер. Я совершенно забыл о нем. Охотнее всего я швырнул бы его под ванну. Переложил револьвер на дно большого чемодана, под рубашки, старательно вытер грудь и стал перед зеркалом прицеплять датчики. Когда-то в этих местах у меня были отметины на теле, но они уже давно исчезли. Нащупал подушечками пальцев биение сердца между ребрами, сюда — первый электрод. Второй, в ямке возле ключицы, не хотел держаться. Вытерся еще раз и аккуратно прижал пластырь с обеих сторон, чтобы датчик прилегал плотнее. У меня не было навыка — раньше не приходилось этого делать самому. Сорочка, брюки, подтяжки. Я стал носить подтяжки с тех пор, как вернулся на Землю. Для удобства. Без них я то и дело хватался за штаны, опасаясь, что они свалятся. На орбите одежда ничего не весит, и после возвращения возникает этот «брючный рефлекс».