Современные польские повести - [71]

— Где?

— В Варшаве.

— Они никогда не были в Варшаве.

— Жизель, возможно, и не была. Но Эдгар был.

— Я впервые об этом слышу.

— Они встречались в Люксембургском саду.

— В Варшаве есть Люксембургский сад?

— Нет. Я сейчас говорю о другом. Они встречались в Люксембургском саду в Париже.

— Очень многие встречаются в Люксембургском саду, ну и что?

Я сам запутался во всем этом и не знал, что сказать, чтобы в моих словах появился какой-то смысл.

— У меня фотография твоей матери.

— Где она?

— Здесь. Она всегда при мне. Твоя мать была тогда очень молода. Это фотография тех лет, когда они встречались с твоим отцом в Люксембургском саду. Еще до свадьбы.

— Покажи!

Мы остановились под фонарем. Нас окружил какой-то пестрый хоровод. Они начали танцевать вокруг нас, напевая «O, mein lieber Augustin». Мы не обращали, на них внимания. Я достал фотографию Жизели и вскрикнул от удивления: вылитый портрет Николь. Это была сама Николь!

— Николь, погляди. Ведь это ты. Я никогда не предполагал, что мать в юности может так походить на дочь.

— Покажи!

Она взяла фотографию в руки, с минуту разглядывала ее и принялась хохотать.

— Ты что, шутишь? Во-первых, это не моя мать. Даже на нее не похожа. Я знаю все ее фотографии в молодости. И уж совершенно непонятно, что тут общего со мной. Погляди: у этой здесь темные волосы и глаза. У меня волосы светлые, а глаза зеленые. У этой довольно большой нос с горбинкой. А у меня маленький и вздернутый. И что вдруг тебе пришло в голову, что эта старосветская дева похожа на меня?

Я со злостью вырвал у нее фотографию. Взглянул еще раз. Это была Николь. Почему же она это отрицала?

— Пошли, — сказал я, крикнул: «Raus!» — и яркий, плясавший вокруг нас хоровод рассеялся.

— Твой отец до войны был первым секретарем французского посольства в Варшаве.

— Мой отец никогда не был на дипломатической службе и никогда не жил в Варшаве. Он закончил архитектурный факультет Школы изящных искусств в Париже, а потом работал в Алжире. До войны и уже во время войны. Ты что-то напутал, и хватит об этом. Это же не имеет никакого смысла. Все, что ты им сказал, было во всяком случае справедливо, независимо от того, знал ли ты их прежде или нет, связывало тебя что-то с ними или нет.

— Тебе сколько лет, Николь?

— Девятнадцать. Пожалуйста, говори так, как ты говорил там. Я потому и кинулась за тобой. Я и не представляла себе, что на свете существует такое чудо, как эта Польша, про которую ты говорил. Истинная земля обетованная, страна, у которой есть все данные для осуществления мечты о простых и благородных поступках. Ты не представляешь, как мне осточертело это шумное и бесплодное бунтарство, меня тошнит при одном упоминании имени Маркузе. Мне нравятся хиппи, и я долго оставалась в их среде. Но эта их немощь Христова тоже действует на меня усыпляюще. Я хочу жить в таком мире, где открыто и благородно отстаивают правду, красоту, право человека на счастье и стремятся положить конец всякому злу. Польша, эта земля обетованная, призвана вдохновить молодежь всего мира! Объясни мне поясней, что такое эта Богородица?

Я не умел объяснить ей этого толком. Я что-то мудрил и сочинял. В результате образ Богородицы получился очень странным.

— Что за чудо эта Богородица, — сказала Николь. — Вероятно, у вас можно купить майки с изображением Богородицы?

— Конечно, можно!

— Купи и пришли мне такую майку. Хорошо? Только точно! Я потом запишу тебе мой адрес. Авеню Моцарта…

— Авеню Моцарта? Нет, это невозможно!

— Что здесь невозможного?

— Авеню Моцарта, сорок пять?

— Нет, пятьдесят четыре. Я потом тебе запишу.

— Не надо. Я запомню.

Мы дошли до дома на Франц-Йозефштрассе, в котором жил Здзих.

— Здесь я живу.

— Я поднимусь с тобой наверх. А может, ты против? Даже если и против, я все равно пойду!

В огромной комнате с тремя диванами наедине с Николь я ощутил странную робость. Зато Николь держалась совершенно свободно.

— Пойди сюда. Сядь рядом, — она села на один из трех диванов. — Сядь и говори мне о Польше, как ты говорил там.

Я неловко пристроился возле нее и пытался что-то говорить, но у меня плохо получалось. Подражая стилю и жанру романа «Как-то утром на Вильчей…», я запинался и путался, однако заметил, что для Николь это не помеха. Она прикрыла глаза, а потом взяла меня за руку. Я умолк, но она шепнула:

— Говори, говори.

Я продолжал говорить, а она стала водить рукой по моей ладони и выше по плечу, пока не задержалась на шее, осторожно поглаживая ее пальцами. Она открыла глаза, обратила ко мне лицо, и я прочел в ее взгляде то же, что некогда в глазах Леонтины под витражом со святым Георгием. И тогда впервые в жизни я почувствовал, что это ни к чему не приведет, и что-то во мне взвыло от отчаяния. В трансцендентном смысле я полон был страстных чувств, кровь бурными волнами захлестывала меня и влекла в безбрежные дали самых пылких эмоций. Но, увы, в имманентном смысле я напоминал коня-качалку при полном штиле в океане. Я говорил все быстрее и беспорядочнее, словно надеясь, что это охранит меня от того, что должно произойти, а вернее, от того, что произойти не может. Но Николь уже не слушала, она лишь сама что-то нашептывала про себя и медленно приближала свою голову к моей. Я в панике стал озираться, ища спасения, и взгляд мой задержался на адаптере. «Мазовше»! Мне казалось, что на этой пластинке была запись «Еще раз мазурку, что ли…». Я вскочил.