Современные польские повести - [70]

— О Польше? Рассказать вам о Польше? Да вы же не поймете этого, вы, буржуйские морды, гестаповцы, трусы и дезертиры, которые эту Польшу предали и продали. Но, если хотите, слушайте.

Хайни и Эдгар оцепенели. В глазах Здзиха я заметил как бы веселый огонек. Жизель была близка к обмороку. Николь при словах «вы, буржуйские морды» оторвалась от книги и поглядела на меня с любопытством. А я тем временем снова, второй раз в своей жизни, почувствовал себя Великим Вневременным Поляком и ощутил в себе Польшу, как Богоматерь непорочное зачатие. И швырнул им, предателям и палачам, в их Буржуйские Морды истинную Польшу, от Пяста Колодзея и до Восстановления Замка[49]. В этом было все. Падеревский, исполняющий полонез под ивами, шум крыльев атакующей гусарии, «Богородица», золотисто-синие пруды, в которых отражается молоденький месяц, красивые девушки, которых преследуют злые силы, и бледные благородные юноши, бегущие через край лесистых холмов, ив, прудов и аира, чтобы защитить бедные создания, одолеть злые силы. Я говорил также о святых общечеловеческих идеалах, за которые каждый поляк всегда готов бороться, а если понадобится, и погибнуть, обо всем этом было сказано, а еще о Тадеуше Костюшке, об Эмилии Плятер[50] и о Ванде, которая отвергла немца. А закончил я такими словами:

— И потому что я поляк, благороднейший поляк от Деда и Прадеда, я не буду сидеть и беседовать за одним столом с гестаповцами и малодушными дезертирами, которые, удирая, еще и револьвер подбрасывают на чью-нибудь погибель. Тьфу!..

Я сплюнул и быстро вышел из-за стола. В раздевалке меня сцапал Здзих. Все случившееся скорее его позабавило.

— Да, отмочил ты номер! Ну, ничего. Они понимают шутки. За рюмкой на карнавале все обойдется, и порядок.

— Здзих! Этот Андреас — гестаповец. Самый настоящий гестаповец. Он бил меня по роже и надавал пинков во дворе Министерства просвещения, то есть в гестапо, на аллее Шуха…

— Хайни бил тебя и пинал?

— То есть он… Он угощал меня кофе, коньяком и сигарами, но это было… Я потом тебе все объясню, это долгая история. Но он — гестаповец. Настоящий гестаповец.

— Генек, у тебя каша в голове. Хайни — австриец, он бежал из Вены, когда туда вошли гитлеровцы, а во время войны был летчиком в КВС[51].

— Ты уверен?

— Как в том, что сейчас тебя вижу!

— Но тот, другой…

— Другого я не знаю. А собственно, чем он тебе насолил?

— По правде говоря, ничем. Но…

— Тогда в чем дело? Возвращайся к столу, и порядок.

— Ладно. Но, знаешь, я сначала пройдусь, проветрюсь, а потом вернусь.

— Ну и порядок!

Я и не думал возвращаться. О своем поступке я не жалел, не все ли равно, в конце-то концов, тот ли это Андреас или другой. Я испытывал глубокое удовлетворение, с сердца у меня спала какая-то тяжесть. Француз тоже получил по заслугам, собственно, только Здзиху все как с гуся вода. Это меня удручало: ведь, по сути, он оказал самое пагубное влияние на мою судьбу. Но к нему подступиться я никак не мог, здесь я был бессилен и беспомощен. Разумеется, можно было бы изрезать его ковры или выжечь в них дыры. Но, в сущности, это была бы примитивная месть, достойная обиженного ребенка или отвергнутой любовницы. И ничего бы она не решила.

На улицах стало шумно, вечер постепенно переходил в ночь, падал редкий снег, пробегали люди с накрашенными физиономиями, в нелепых шапках и карнавальных костюмах, на которые были накинуты пальто и шубы. Кое-кто из них употеет, продрогнет и помрет. Меня это мало волновало, я не стал бы предостерегать их, даже если бы они вняли моему совету. Они что-то весело кричали, но я не верил их веселости, она казалась мне столь же неестественной, как и их грубо намалеванные лица. Им непременно хотелось переодеться, не быть собой, выдать себя за кого-то иного. Штурмбаннфюрер Генрих Андреас переоделся в капитана Гарри Андреаса из КВС. Переоделся ради меня, даже если то, что сказал Здзих, истинная правда. Какая-то девушка, подпрыгивая и пританцовывая, кинулась ко мне, метнув в лицо горсть конфетти, и схватила под руку. Я вырвался и крикнул: «Raus!» Показав мне язык, она понеслась дальше. Кто-то меня окликнул. Я обернулся. Ко мне подошла, слегка запыхавшись, Николь, в белой шубке, перехваченной обыкновенной толстой веревкой.

— Ты куда? — спросила она.

— Домой.

— Можно с тобой?

— Если хочешь.

Она взяла меня под руку, и с минуту мы шагали молча.

— Я хотела бы, — сказала Николь, когда мы вышли на Максимилианплац, — я хотела бы, чтоб ты продолжал говорить так же, как говорил там, в этом кабаке.

— Это не забава, и говорил я не для того, чтобы кого-то развлечь.

— Я вовсе не считаю это забавой. Ты обо мне ничего не знаешь.

— Возможно, я знаю больше, чем ты думаешь.

— Что ты можешь знать? Тебе кажется, что все девчонки в джинсах и с повязкой хиппи на голове одинаковы. Разве не так?

— Может быть, я знаю не о тебе, а о твоих родителях.

— Это дело несложное. Они мелкие буржуа, все их усилия направлены на то, чтобы соответствовать своей среде. У меня с ними ничего общего. Родителей не выбирают.

— Речь не об этом. Они сыграли большую роль в моей жизни.

— Ты знал их раньше?

— Я никогда не встречался с ними, но как бы знал. Моя судьба накрепко сцепилась с их судьбой.