Современные польские повести - [54]

Как-то вечером я сидел на скамье, что стояла посреди двора, интернированные прохаживались обок, словно совершали моцион на каком-нибудь курорте. Немцы измывались над покоряемой Европой. Начиналась битва за Англию. Воздух был ясен и чист, солнце садилось за холмы. Из открытых окон домов, обступавших школьное здание, веяло немецким духом, который рождался из чистых, сверкающих, натертых мастикой полов, сервизов с надписями и тикающих часов. Музыка Бетховена повествует о том, из чего соткан тот немецкий дух, которым веет из распахнутых окон немецких квартир. Другое дело, что эти веяния запечатлены у него в монументальных измерениях вечности, однако же первые такты Пятой симфонии вовсе не какие-то там «удары Провидения во врата Судьбы», а всего лишь стук тарелок, расставляемых к ужину на столе, покрытом скатертью с вышитыми на ней цветами горечавки, в час, когда солнце садится над готической колокольней, вокруг которой кружит воронье.

На лесенке, ведущей из школьного здания во двор, стояла Леонтина. Отвернувшись, чтобы она не подумала, будто я смотрю на нее, я украдкой туда поглядывал. Все лицемеры отлично умеют это делать. Леонтина осмотрелась, прикрыв глаза от солнца. На миг мне показалось, что ее взор задержался на скамье, где я сидел. Потом, спустившись по ступенькам, она направилась в мою сторону и, дойдя до скамьи, села на другом конце. Я уже не смотрел на нее, но меня бросило в жар, я стал дрожать, как в лихорадке. Так подействовала на меня ее близость. Мне стало жаль себя, не исключено, что слезы навернулись у меня на глаза. Я жалел себя и всех на свете мужчин — неинтересных, лишенных мужественности, непривлекательных, не способных пробуждать в женщине чувства. Я был зол, что Леонтина тут уселась. Есть же другие скамейки. На расстоянии ее безразличие унижало меня теоретически. Теперь, когда она была так близко, ее безразличие унижало меня уже практически.

Неожиданно Леонтина придвинулась ближе и я почувствовал, не видя этого, что она улыбается. Я повернул голову. Она улыбалась, сидя рядом. Я порывался сбежать, но тоже улыбнулся. Тогда она протянула руку и сказала, что ее зовут Леонтина, что она из Парижа. Я назвал свое имя и сказал, что я поляк из Варшавы. С минуту мы молчали, а мисс Фелтон начала играть на пианино в зале для отдыха, окно которого выходило во двор. У мисс Фелтон отец был англичанин, а мать — австрийка. Она играла в женской капелле где-то в предместье Вены, но всегда мечтала стать настоящей пианисткой. Лагерь в Констанце в известном смысле помог ее мечте осуществиться. Свободная от профессиональных обязанностей, мисс Фелтон на школьном пианино разучивала серьезную музыку и, вероятно, представляла себе, что готовится к концерту в зале Плейель или в Карнеги-холл. Наш лагерь открывал перед некоторыми широкие возможности. Во всяком случае, в области воображения или на подступах к нему. Слушая мисс Фелтон на скамье школьного двора рядом с красавицей Леонтиной, я почувствовал себя увереннее.

Мисс Фелтон играла «Карнавал» Шумана. Только его она и играла всегда. Наш лагерь в Констанце она заполнила этим «Карнавалом», так что он стал для всех чем-то будничным и, как это случается с будничными вещами, от него невозможно было избавиться. Все беспрерывно напевали и насвистывали отрывки из «Карнавала», едва продрав утром глаза, за завтраком, гуляя по двору и даже во время мессы, которую по воскресеньям отправлял ксендз Мореле из французского лицея в Варшаве. Мессу служили в том самом зале для отдыха, где на первом этаже в боковом крыле с окнами во двор стояло пианино. Как раз в одно из этих окон и полились звуки «Карнавала», который надоел, приелся, но в эту минуту внезапно обрел для меня свое очарование, которое Шуман некогда вдохнул в него. Вообще все вокруг стало чудесным и необычным в сравнении со всегдашней лагерной обыденностью. Я был счастлив, что сижу на закате солнца рядом с прелестной девушкой, дружески ко мне расположенной, и что играет музыка.

Леонтина склонила голову, как драматический персонаж в театре, внимающий птичьему пению.

— Какое удивительное очарование в этой музыке, — сказала она. — Я могу слушать ее постоянно, она никогда не надоедает мне.

Я согласился, что музыка очаровательна, но насторожился, размышляя, чего она от меня хочет. На всякий случай я принял небрежную и как бы вызывающую позу. На всякий случай, если бы оказалось, что она со скуки намерена поиздеваться надо мной. Но Леонтина и не смотрела на меня, не видела моей наступательной позы, которая, впрочем, могла выглядеть совсем иначе, нежели я воображал, могла казаться позой оборонительной. Приподняв голову, она устремила взгляд куда-то в пространство и, охватив руками колено, долго молчала. Казалось, она вообще забыла обо мне, что, впрочем, было возможно, но никак не свидетельствовало о ее желании поиздеваться надо мной. В этой позе и в этой ситуации она казалась мне еще более соблазнительной, настолько соблазнительной, что невозможно было выдержать, я жаждал, чтобы внезапная молния поразила и испепелила нас, а в более реальных категориях раздумывал над тем, не ретироваться ли деликатно, не сбежать ли?