Современные польские повести - [52]

Минут через десять Клопфке вернулся вместе с молодым, красивым и весьма элегантным мужчиной в мундире офицера гестапо. Они подошли вплотную, и Клопфке кивком указал на меня.

— Вот этот, — сказал Клопфке, — не знает немецкого.

Офицер дружески мне улыбнулся и протянул руку:

— Штурмбаннфюрер Генрих Андреас. Вы позволите? Прошу извинить, произошло недоразумение, — произнес он на безукоризненном французском.

И легонько взял меня под локоть.

— Прошу, я хотел бы с вами минутку побеседовать.

Он провел меня в свой кабинет, угостил коньяком, кофе и сигарами. Просил извинить за случившееся и жаловался, что служба у него мерзкая, но что поделаешь? Война — это суровая штука, никуда не денешься. Открывал радужную перспективу: после победоносного завершения войны примиренные народы будут сообща трудиться на благо человечества. И, наконец, сообщил, что вынужден меня интернировать, но при этом заверил: ко мне будут относиться хорошо, даже заботливо. Того же они ждут от французских властей по отношению к интернированным немцам и готовы в этом смысле служить наглядным примером. Он призвал Клопфке и приказал тому доставить меня домой на машине, чтобы я смог собраться. Клопфке обязан опечатать квартиру и вернуться вместе со мной.

Когда Клопфке услужливо распахивал передо мной дверцы машины, я старался не глядеть на шеренгу людей у стены. Я ощущал на себе их неприязненные взгляды и самое ужасное — испытывал некое чувство превосходства. Внезапно все небо заволокло тучами и хлынул дождь.

Таким вот образом немцы интернировали меня как цивильного француза и вывезли в лагерь для интернированных в Констанц на Боденское озеро. Тогда я впервые проезжал через Мюнхен.

По пути из Варшавы в Констанц мы сделали остановку в Мюнхене, как раз на этом вокзале. Мы ехали в пульмановских вагонах, обращались с нами недурно. Во Вроцлаве мы получили завтрак, а в Дрездене суп из котла — «Eintopf»[20], но вполне приличный, грех жаловаться. Здесь, в Мюнхене, нам даже позволили прогуляться по перрону, а в громадном здании вокзала мы очень вкусно пообедали. Я съел двойную порцию — маленькая черноволосая Феля уступила мне свою долю. Она сидела рядом со мной и плакала от страха, а я уминал ее обед. Когда мы проходили через вокзал, то у десятого пути увидели надпись «nach Dachau»[21]. На том же месте, что и ныне, и ту же самую надпись. Феля перепуталась, что нас везут в Дахау. Только покончив со своим и ее обедом, я принялся ее утешать. Это была тихая, скромная и робкая девушка из Люблинского воеводства. Во всяком случае такой она была в ту пору. Белошвейка, за год до войны на ней женился проезжий француз. Потом он сбежал, оставив ей взамен денег французское подданство. Примечательны эти внезапные побеги французов из Польши начиная с Генрика Валезы[22]. Позже, в лагере, Феля где-то растеряла свою скромность. О ней говорили весьма фривольно, а иные утверждали даже, будто она спала с немцем-казначеем, так как у нее всегда имелось курево, а случалось, она даже угощала нас бренди. Впрочем, как мне кажется, аргументов было явно недостаточно для подобного рода утверждений. Но со своими она держалась нарочито свободно, что вызывало праведный гнев старых француженок, в преобладающем большинстве бывших проституток еще царского времени, которые после революции бежали в Польшу, подвизаясь здесь в качестве гувернанток в аристократических и полуаристократических домах.

Мне хотелось разыскать зал, в котором мы тогда так прилично пообедали (мясной бульон, свиные котлеты с капустой и жареным картофелем и большая кружка темного мюнхенского пива), но этот зал распознать оказалось трудно. Возможно, он находился в глубине здания по правой стороне, там, где теперь служебные помещения. Но надпись «nach Dachau» как висела, так и поныне висит на перроне.

Итак, немцы интернировали меня как цивильного француза и вывезли в лагерь для чужеземцев в Констанц, близ Боденского озера. Мистифицированный паспорт перебросил меня из подлинного мира унижения, крови, пыток и гибели в мир ложный, где право на иное понимание гуманности признавалось и даже в известной мере уважалось при посредстве Красного креста и различных конвенций, которые практически уже давно перестали существовать, но для насущных потребностей на какое-то время возродились.

Я, поляк, в принципе обреченный на то, чтобы мне плевали в лицо, онемечивали, награждали пинками, били по морде, оскорбляли, подвергали селекции, притеснениям, дискриминации, познал гуманное, чуть ли не почтительное к себе отношение. Тогда-то впервые меня и осенило. Меня осенила догадка, что подложный паспорт для поляка уже издавна, со времен Августа Сильного[23], а может, с еще более давних пор — необходимая экипировка, куда более надежная, чем сабля, если поляк хочет пользоваться благами цивилизации наравне с представителями других народов. Это может быть (в зависимости от обстоятельств) подложный французский, американский, русский или вообще международный паспорт, может быть и просто подложный польский паспорт, который в последнее время принято считать чем-то модным и изысканным в некоторых кругах. В конечном счете, для поляка не всегда существенно, какой это паспорт. Главное, чтобы он был подложным.