Современные польские повести - [51]

События развивались стремительно, как в старой кинокомедии; едва люди сообразили, что, собственно, произошло, как нас уже стали выгружать, при помощи пинков, во дворе здания гестапо, ранее Министерства просвещения. Жандармы в касках тотчас разбежались и исчезли куда-то, темп внезапно замедлился, во дворе остались только мы, люди из фургона, и двое гестаповцев, которые двигались теперь не спеша, почти лениво. Один из них был тот, что во время облавы двинул меня по роже. Они прохаживались, как бы разминая кости, о чем-то переговаривались, неожиданно один из них рявкнул, но не агрессивно и грозно, а деловито. К нам они проявляли столь полное безразличие, что в тот момент это исключало какое-либо эмоциональное отношение. Они словно не испытывали к нам ни ненависти, ни презрения. Мы были всего лишь безличным субъектом их служебной деятельности, безличным до такой степени, что их поведение можно было бы назвать вежливым. Они начали проверку документов, тот, у кого проверили, должен был перейти на другую сторону. Документы они оставляли при себе, одному вернули и позволили убраться восвояси, но гестаповец, который двинул меня по роже, толканул его так, что тот упал. Впрочем, это не было репрессивной мерой. Мой гестаповец удивился и поморщился. Стукнул-то он просто так, для порядка, потому и выразил неудовольствие, словно мешок с картофелем упал у него при переноске. Пинком он помог несчастному счастливцу подняться, и в этом проявилась уже известная злость. Некоторые вымещают свою злость на всем, что ускользает из-под их контроля, безразлично, люди ли это, животные или неодушевленные предметы. И свойственно такое скорее женщинам. Мой гестаповец явно обладал женским нравом. Нечто подобное я заметил потом и у других гестаповцев. И вообще у многих из тех, кому по роду службы предоставляется немалая власть над людьми. А уж более всего в капризных бабенок превращаются диктаторы. Мой баловень, снедаемый злобой к неодушевленным предметам, отрывисто, приглушенно крикнул что-то и указал счастливцу-недотепе ворота, как тому нахалу, что настырно лезет в чужой дом. Тот рысцой пустился бежать, и все это вместе выглядело так потешно, что охранники у ворот, вероятно вопреки инструкции, не могли удержаться от смеха; улыбались даже сами жертвы облавы. Мой баловник, несколько успокоившись, поправил фуражку, как девушка непокорный локон, и вернулся к нашей шеренге. Возможно, он заподозрил, что весь этот инцидент несколько подорвал его авторитет, потому что действовать он стал быстрее, энергичнее, в движениях появилась четкость, решительность.

Когда он поравнялся со мной, я услышал негромкий рык и тотчас с готовностью, а возможно, даже с некоторой угодливостью, разумеется непроизвольной, полез в карман за аусвайсом[17]. Уже когда рука моя находилась на полпути от кармана к пятерне гестаповца, я сообразил, что держу французский паспорт, который так и остался в кармане этого пиджака с того вечера, когда я выправил его себе шутки ради и чтобы скрасить одиночество заурядного человека, страдающего плоскостопием. Отступать было поздно. Четкие, энергичные, быстрые движения гестаповца втянули мой паспорт, как молотилка руку нерасторопного земледельца. Я вручил гестаповцу подложный документ, не сомневаясь, что тот без труда определит это и велит тут же на месте меня расстрелять. Мои товарищи по несчастью, хуже которого, казалось бы, трудно было вообразить, неожиданно очутились в лучшем, почти превосходном, в сравнении со мной, положении. Мне уж почудилось даже, что они задирают нос; вместо прежнего чувства солидарности я стал испытывать к ним растущую неприязнь. Гестаповец, вертя в руках мой (вернее, Эжена Дудекё) паспорт, начал издавать странные звуки, напоминавшие хрюканье свиньи.

— Sprecht du Deutsch?[18] — рявкнул он.

Не знаю почему, я ответил, что нет. Просто испытывал инстинктивную потребность все отрицать.

— Мюллер! — негромко рыкнул гестаповец.

Тот, второй, что стоял в нескольких шагах от него, приблизился.

— В чем дело, Клопфке?

— Тут один такой, — он протянул Мюллеру паспорт.

— Француз, — удостоверил Мюллер.

— Вот именно, — подтвердил Клопфке, — а собственно, какая разница? Поляк или француз, все равно свинья.

Мюллер с сомнением покачал головой.

— Нет, Клопфке. Свинья, да не та.

— Свинья — она и есть свинья.

— Что с ним делать?

— Я бы с ним не цацкался. В строй и вместе с другими — nach Auschwitz[19].

— Нет, Клопфке, нет. Здесь дело другого рода.

— А я бы еще раза два съездил ему по морде, — с женским упрямством настаивал Клопфке, — раз за француза, раз за поляка. По морде и nach Auschwitz.

Он ни в грош меня не ставил и потому забыл даже, что дважды уже заехал мне по морде в самом начале. Мюллер обозлился.

— Клопфке, — крикнул он, — не будь безмозглым олухом. Ты же знаешь, что мы как раз хотели обменяться цивильными пленными. За каждого француза или англичанина здесь — немец там, у них. Этот француз освободит какого-нибудь немца. Штурмбаннфюрер Андреас распорядился брать людей даже с сомнительным гражданством. Беги к штурмбаннфюреру и доложи ему.

Клопфке буркнул, рявкнул, взвизгнул, зачем-то постоял с минуту по стойке «смирно», потом четко повернулся кругом и кинулся к зданию. Мюллер стал прохаживаться, делая глубокие вдохи на пользу здоровью.