Современные польские повести - [50]
Я развел на кухне огонь, сунул в ящик стола письмо на розовой бумаге, сигареты «Голуаз», томик Поля Валери без всякого, впрочем, энтузиазма и пластинку с песнями Фогга. Фотография папы римского пылала в кухонной плите, это было прекрасное, патетическое зрелище, и как-то, быть может и без причины, ассоциировалось у меня с оперой Гуно «Фауст». Затем, один за другим, я начал швырять в огонь паспорта, оставив печати на самый конец. Последний паспорт я раскрыл и перелистал. Неожиданно мне пришла в голову забавная идея. Сев за стол, я стал заполнять паспорт на мое имя. Мне было весело при этом, словно я облачался в маскарадный костюм, готовясь к карнавалу. Писал старательно, с наклоном, не своим почерком. Меня зовут Эугениуш Дудек, но я решил несколько иначе обозначить свою фамилию. Если Рысек назвался О’Доудек, почему я не могу именоваться Дудекё? Это была всего-навсего детская забава, но она начинала меня увлекать, поскольку происходила из сентиментальной мечты стать кем-то иным. Мечты, которую, смею утверждать, более или менее скрытно лелеет в себе почти каждый, может, даже сам папа и архиепископ реймсский, и это имеет подчас весьма пагубные последствия для отдельных людей, а порой и для всего человечества в целом. Итак, я старательно выводил каллиграфическим почерком: Эжен Дудекё, родился 18 апреля 1917 года в Реймсе, профессия — литератор (я приукрасил не только свою фамилию, но и профессию), проживает в Варшаве на улице Шестого августа, 12, квартира 73 и т. д. Потом я достал свою фотографию, приклеил ее где следует, а сверху пришлепнул печать французского консульства. Печать с фамилией консула, не соответствовавшей, впрочем, инициалам Э. Д., и дата выдачи, которую я пометил маем 1939 года, довершили формальности. С большим удовлетворением разглядывал я этот паспорт, по сути дела, абсолютно подлинный, и чувствовал, как у меня поднимается настроение.
Внезапно томное волнение охватило меня, свойственное не мне, а Эжену Дудекё. Я сунул паспорт в карман, извлек оттуда карточку Жизель и начал разглядывать ее. Боже, как я ее любил! «Думай обо мне…» Ведь я только этим и занят, что думаю о тебе, Жизель! Жизель — далекое прибежище моего счастья! Я схватил ручку, почтовую бумагу и принялся писать. По-французски, понятно:
«Жизель, возлюбленная моя! Мне нет нужды вспоминать о Люксембургском саде! Я пребываю в нем постоянно вместе с тобой, каждую секунду моих, столь тягостных здесь, дней и ночей».
Письмо получилось длинным, полным экзальтации. Подписался я «Твой навеки Эжен», вложил письмо в конверт, адресовал его: «Мадемуазель Жизель де Монфор, Париж, авеню Моцарта, 45. Франция». Приклеил марку с изображением Рыдз-Смиглы, пробитую штемпелем «Generalgouvernement»[15]. Спустившись вниз, я бросил письмо в почтовый ящик.
История с паспортом, Жизель и Люксембургским садом была бегством от действительности на один вечер. Я не столь уж сентиментален, чтобы тешить себя некой иллюзией и ради пустой забавы или по внутреннему побуждению прикидываться кем-то или чем-то, чего нет в действительности и что не сулит никакой выгоды. Но фотографию Жизель я носил с собой, иногда доставал ее и рассматривал. Грусть и нежность охватывали меня при виде этого трогательного личика. Я предавался воспоминаниям об удивительных переживаниях, которых не испытывал. Во мне несомненно сохранились какие-то остатки сентиментальности, порожденной лучшей, а может, и худшей стороной моего естества. Ладанки и образочки носят не только благочестивые люди, но и циничные прохвосты, а портреты пламенных спасителей человечества висят и у благородных идеологов, и у богобоязненных карьеристов.
Однажды весенним днем в 1940 году я вышел в город. Было холодно, но пальто надевать не хотелось, и я накинул пиджак потеплее, который давно уже не носил. Я спешил, собираясь провернуть выгодное дельце (четыре ящика спирта, украденного на винокуренном заводе у фольксдойча[16]): опоздай я, меня кто-нибудь опередит. На Новом Святе между Хмельной и Ордынацкой неожиданно возникло какое-то замешательство, послышались испуганные возгласы, а вслед за ними лающие окрики немцев. С двух сторон подкатили крытые грузовики, из них выкатились жандармы в касках, эсэсовцы в своих фуражках с черепами и кинулись на оторопевшую толпу, словно на серый фон кто-то плеснул зеленую краску. Прежде чем я успел сообразить, что произошло, ко мне подскочил гестаповец, дважды съездил мне по физиономии и, помогая себе пинками, впихнул меня в фургон. Там уже стояло, сидело или лежало десятка полтора людей, у которых был такой испуганный и обалделый вид, будто их внезапно разбудили среди ночи. Некоторые держали свертки, видимо, успели купить что-то за минуту перед тем, и это меня рассмешило. Уточняю — как бы рассмешило, что там ни говори, а в подобной ситуации все же не до смеха. И мысль, что теперь меня кто-нибудь наверняка обскачет в акции со спиртом, украденным у фольксдойча, точно так же возникла по инерции будничной жизни. Сила этой инерции так велика, что даже при сильном потрясении человек зачастую не в состоянии остановиться.
