Современные польские повести - [48]

Стоял ноябрь, а Варшава все еще пребывала в своем страшном сентябрьском сне. Немцы в разнообразных мундирах расхаживали по варшавским улицам так, словно для них это было нечто вполне естественное, очевидное и будничное. Местные жители, сосредоточенные, подвижные и колоритные в случайной своей одежке, готовились к многосложному искусству выживания. Маршалковская напоминала сцену после спектакля, когда уже гаснут огни и постепенно начинают убирать декорации.

Возле Котиковой кто-то меня окликнул. Это оказался Здзих Пендзих, мой школьный приятель. На нем была короткая куртка с меховым воротником, кепи, бриджи и сапоги. Он, как всегда, казался здоровым и бодрым, излучал оптимизм и ничем не омраченное довольство. Он поздоровался со мною как ни в чем не бывало и предложил распить чекушку. Мы вошли в один из многочисленных в этом районе баров, которых в Варшаве становится много больше, когда ее крушит и покоряет враг. Здзих держался здесь как завсегдатай, заказывал напитки и закуски и рассуждал при этом об общем положении, которое оценивал оптимистически.

— Порядок. Принимаемся за них, — заявил он. — Первое сражение проиграно, но это только начало. Порядок! Мы организуемся. Только оружие может нас спасти. Много оружия!

Тогда у меня вырвалось:

— Оружие я могу достать.

Здзих ничуть не удивился и заказал еще четвертинку.

— Ну, поехали! Порядок! Когда ты можешь доставить оружие?

— Сейчас.

— Сейчас? Порядок. А много ли его у тебя для начала?

— Ну, не так много… один пистолет. Пистолет и запас патронов.

Действительно, в том чемодане было еще несколько пачек с патронами.

Здзих задумался, но беспокойства не выразил.

— Один пистолет, говоришь? Порядок. И это неплохо. По правде говоря, мы еще только организуемся, то есть я пока в одиночестве, и у меня даже перочинного ножа нет. Так что давай…

— С собой у меня нет ничего. Хочешь, можем прямо сейчас отправиться ко мне.

— Никуда мы не пойдем, отправляйся сам. Я должен дождаться здесь одного типа. Надо наладить связь. Ты далеко живешь?

— Пять минут ходьбы.

— Порядок. Ну, двигай!

Поскольку я не тронулся с места, он удивился и даже, вцепившись мне в плечо, сильно потянул вверх.

— Чего медлишь? Наше первое правило: не откладывать, исполнять все решительно, быстро, четко.

Я испугался. Неожиданно испугался Здзиха. Вспомнил, как однажды в школе он дал мне по роже. В его жесте и осанке не было ничего враждебного или даже крайне категоричного. Я и не пойти за револьвером для него боялся, и пойти тоже боялся не меньше. Однако же с какого боку ни подступись к этой ситуации, другого выхода не было. Я должен был пойти.

Когда стемнело, я снова стоял в своей комнате у окна. Света не зажигал, улица Шестого августа внизу подо мной казалась спокойной, во тьме маячили какие-то тени. Небо в глубине, над Уяздовскими аллеями, сделалось совсем темным, и силуэты деревьев на его фоне стали едва различимы. Когда с револьвером для Здзиха я шел по улицам, на которых полно было немцев в мундирах, на меня напал такой страх, что мне почти хотелось, чтобы меня задержали, обыскали, нашли этот проклятый револьвер — и конец страхам, унижениям, всему. Я говорю «почти», потому что эта литературная концепция страха и способа избавления от него пришла мне в голову много позднее, тогда же я просто-напросто трусил.

Итак, тьма сгустилась; стоя в темной комнате у окна, я ничего не мог за ним разглядеть, кроме маячивших внизу теней и абсолютно черного неба без звезд. Вечером после прекрасного солнечного дня наползли тучи, стало моросить. Я чувствовал такое одиночество, что это походило на какой-то странный фарс. Родители мои умерли, старший брат уехал в Америку и стал там миллионером. Он отрекся от всех и вся, сменив фамилию на О’Доудек. Один из его школьных друзей (впрочем, свинья и карьерист), побывавший в Америке с дипломатической миссией и где-то встретивший его, рассказывал, что мой брат О’Доудек делал вид, что не знает польского, и утверждал, будто родом он из Ирландии. Близких друзей у меня не было. Я работал второразрядным журналистом в вечерней газете и на равных себе поглядывал свысока, те же, что были рангом выше, свысока глядели на меня. Все мало-мальски привлекательные женщины казались мне недоступными. И действительно были мне недоступны. У меня нет никаких внешних данных, я не умею обращаться с женщинами, и мне явно недостает чего-то такого, на что они падки. Если я влюблялся, меня с презрением отвергали либо высмеивали, но это было не самое худшее: чаще меня просто не замечали. Словом, в сфере чувств я предавался низменному распутству, мечтая о высокой и чистой любви. Подчас любовь эта мне даже снилась, но и что из того? О чудесной любви во сне помнишь после пробуждения не более двух-трех часов.

Теперь же вдобавок ко всему меня еще лишили и родины. В моем сером, бесцветном мирке я никогда не ощущал особую потребность в ней, она не составляла предмета моих забот, восхищения или тревог, а была всего лишь будничной реальностью. Но когда она превратилась в призрачные подвижные тени и черное небо, я ощутил нечто вроде страдания, подобного тому, какое я испытывал из-за отсутствия любви, и я предался мечтам столь же мимолетным, наивным и зыбким, как любовные грезы во сне.