Современные польские повести - [47]

Я начал вспоминать Цоппот после того, как солдаты, производившие у меня обыск и угрожавшие мне расстрелом, удалились. Я глядел в окно в сторону Уяздовских аллей. Был прекрасный солнечный день, густо посаженные, лишенные листьев деревья выделялись на фоне голубого неба, напоминали ветхое кружево. Меня охватило чувство беспокойства. Что, собственно, может храниться в чемодане этого француза, господина Э. Д.?

Я отошел от окна. Какой смысл хранить чемодан неведомого мне человека, который того не знает и вовсе о том не просил? Почему я так часто совершаю странные, несуразные поступки, страдаю плоскостопием и не вызываю у людей сочувствия? Сам я людей люблю. Почему же они не питают ко мне ответной симпатии?

Схватив кухонный нож, я ринулся к чемодану и стал взламывать замок. У меня это плохо получалось, я тяжело дышал, руки дрожали, я впал в какое-то исступление, показалось вдруг, будто я приканчиваю кого-то. Во всяком случае, это было исступление такого рода, какое, видимо, охватывает преступника в момент убийства. Я убивал неизвестного, неведомого мне господина Э. Д. Через минуту замок уступил, что-то затрещало, щелкнуло, я откинул крышку: сверху лежал вороненый револьвер, вероятно браунинг — в пистолетах я не разбираюсь, разве что в тех, которые вижу в детективных фильмах или на обложках детективных романов. Улепетнул французик от немцев и, удирая, не подумал даже прихватить с собою револьвер, чтобы в случае необходимости отстреливаться, как это делают в кино герои — революционеры или ковбои. Зачем в таком случае французу понадобился револьвер? Как формальное приложение к его должности? А может, к примеру, потерпев серьезные неудачи, он принял решение застрелиться, купил револьвер, а потом что-то переменилось и француз отшвырнул его, как ненужный хлам? Я понял, насколько глубокий смысл таится в предостережении, что с оружием следует обращаться осторожно. Э. Д. проявил неосмотрительность, за его легкомыслие я чуть было не поплатился жизнью.

Только сейчас я это осознал, и сначала меня бросило в дрожь от испуга, а потом охватила паника. Я укрывал оружие, а знал я об этом или не знал, их не касалось. Они расстреляли бы меня, если бы тот жандарм решил вскрыть чемодан неизвестного мне француза Э. Д. На протяжении нескольких недель меня дважды чуть не расстреляли без всяких на то (хотя бы субъективных, с точки зрения потенциальных исполнителей) причин. Сперва польские трамвайщики, а спасительной оказалась немецкая бомба, позже — немецкие жандармы, а выручил польский харцерский топорик.

Как же быть дальше? Ведь жандармы могли вернуться, поскольку не исключено, что этот чемодан, сущая ерунда, — следствие чрезмерного моего усердия и склонности совать нос не в свое дело, — что этот чемодан не дает им покоя, напоминая о недобросовестно выполненном приказе. Конечно, это маловероятно, но по опыту я знал, что маловероятное в самом деле не случается, когда речь идет о чем-то приятном, дарящем радость, но вполне может случиться, если грозит катастрофой, несчастьем. Впрочем, могли явиться и другие жандармы либо внезапно нагрянуть гестапо.

Красива была Аллея цветов в Цоппоте. Убранные цветами и лампионами лодки, яхты и байдарки, бенгальские огни — все это отражалось, переливалось на глади залива. Чудесный, волшебный мир, навевающий грусть, природа которой непостижима. Однажды красиво убранная лодка перевернулась и в воду ухнуло все немецкое семейство: тощий фатер, толстуха мутти и двое киндеров в матросках. Как радовались этому событию мы, польские дети! А как-то машина насмерть задавила какого-то мальчишку. Эту новость сообщила взволнованная мать, она сама была свидетельницей происшествия на улице, которая ныне зовется улицей Победителей под Монте-Кассино, а тогда называлась Зеештрассе. Я поинтересовался, немецкий ли парнишка угодил под машину. Мать подтвердила, что немецкий, а я сказал: «Если немецкий, это не беда», и отец съездил мне по физиономии за антигуманизм. В сущности, я вовсе не радовался, что немецкий мальчишка попал под машину. Меня объял ужас. Но я сказал так вопреки тому, что думал, чтобы подладиться к отцу, польстить его антинемецкой идеологии.

А что делать с этим револьвером? Я захлопнул чемодан, накинул на плечи пальто и выбежал на улицу. Пока что лучше не торчать дома, а когда стемнеет и все утихнет, я закопаю его где-нибудь, там будет видно.

Вокруг ни души. Из соседних ворот вышли мои жандармы. Тот, с топориком, кивнул мне весело и дружелюбно. Они конвоировали троих мужчин со скрещенными на затылке руками. Быстрым шагом, но сторонкой, чтобы не возбудить подозрений, я направился к площади Спасителя. Хотелось скорее уйти подальше от всего того, что происходило на улице Шестого августа, ныне Нововейской и до того тоже Нововейской. От трех конвоируемых мужчин со скрещенными на затылке руками, от дружелюбно кивающего мне жандарма с топориком. В ту пору, хоть я и был по натуре человеком скверным, расхлябанным и трусоватым, я обладал еще чуткой совестью, которая будила во мне беспокойство, раскаяние, чувство вины, даже в тех случаях, когда события без всякого моего участия складывались в картину, являвшую собой воплощение семи смертных грехов, десяти заповедей и прочих неучтенных человеческих мерзостей. Позже я научился, да, великолепно научился приструнивать свою совесть и в тех случаях, когда в мерзостях разного калибра я и сам принимал косвенное или (что случалось значительно реже, поскольку я не столь уж важная птица) даже прямое участие.