Современные польские повести - [45]

Как-то ночью в районе Праги[9] три трамвайщика с повязками гражданской обороны и пистолетами на боевом взводе пытались расстрелять меня как немецкого диверсанта. Гордые тем, что им доверили оружие, они сгорали от нетерпения пустить его в ход, а я в этом смысле их устраивал. К счастью, на ближайший дом упала вдруг бомба. Дом рухнул, один из трамвайщиков погиб, двое других бросились в сторону, я — в другую. Вот вам пожалуйста, как все относительно: я говорю — «к счастью». Я, поляк, говорю, что к счастью немецкая бомба сровняла с землей польский дом и убила по меньшей мере одного поляка, варшавского трамвайщика, человека, по всей вероятности, честного, к тому же истинного патриота, разве что чрезмерно только упоенного тем, что ему доверили вдруг оружие, и вдобавок возбужденного возможностью пустить его в дело.

Позже где-то на бездорожье у Гарволинского шоссе я повстречал четырех бравых, боевого вида офицеров, которые вызывали чувство доверия и оживили мою угасавшую надежду. Они тащили тяжелый, завернутый в попону предмет, как мне подумалось, ящик с гранатами или какое-то другое наступательное оружие. Я замер перед ними по стойке «смирно», доложив о своей готовности присоединиться к ним, и в качестве первого задания вызвался добровольно участвовать в транспортировке тяжелой ноши. В тот же момент они набросились на меня, отхлестали меня по роже, а тот, кто держал тяжелый предмет и руки у него были заняты, надавал мне пинков. Затем они быстро удалились, на прощание осыпав меня градом ругательств и угрозами.

Признаюсь, оба эти казуса сломили меня и я счел за благо вернуться в Варшаву. Я мог еще как-то понять поведение трамвайщиков, но поступок бравых офицеров просто не укладывался в голове. Только много позже, размышляя обо всем этом, я и тут нашел объяснение: вероятно, завернутый в попону тяжелый предмет был вовсе не оружием, а полковой кассой.

Итак, я вернулся в Варшаву, вошел туда чуть ли не одновременно с немцами. Непонятно, почему мы не встретились в пути. Только на мосту Понятовского я неожиданно обнаружил, что иду с ними вместе. Вернее, среди них — так, как если бы мы возвращались с какого-нибудь матча: ехали их танки, а они шли — не стройными рядами, а толпой, каждый сам по себе, молча, и никто не обратил на меня внимания. Мы расстались лишь на углу Нового Свята и Иерусалимских аллей. Они двинулись прямо, к Центральному вокзалу, я свернул налево, к Новому Святу.

На мостовой валялись уличные фонари, оборванные трамвайные провода, трупы лошадей, вокруг были руины полностью или частично разрушенных домов. Кое-где еще тлели пожарища. За площадью Трех Крестов клубами валил дым. Вибрирующий воздух, озаренный розоватым светом, отдавал гарью, царила явно апокалиптическая атмосфера, как в иллюстрациях к Библии Гюстава Доре.

За площадью Трех Крестов я из любопытства свернул влево, на улицу Марии Конопницкой: это оттуда, с откоса в глубине, вздымались клубы дыма. Горело французское посольство, мерзкое, претенциозное, смахивавшее на конюшню здание. Пожар охватил левое крыло, а из правого люди тащили что ни попадя: мебель, лампы, мужское и дамское платье, этажерки, ящики с шампанским, разные другие бутылки, письменные принадлежности, продукты. Пожилой господин в брюках гольф и кепи, с не вязавшимся с этой одеждой профилем римского сенатора, возможно, бывший учитель латыни, призывал прекратить позорящий народ польский грабеж — этот, как он выразился, ублюдочный первенец войны. Отблески пожара озаряли его бледное, благородное лицо, выглядел он возвышенно, патетично, но мало кто обращал на него внимание. Только немногие, из тех, что поделикатнее, не желая, видимо, обидеть учителя полным игнорированием, убеждали его: пусть, мол, лучше добро это послужит полякам, нежели сгорит или достанется немцам. Соображение в определенном смысле логичное и справедливое, но боюсь, что, верное с виду, оно породило противоречие, не изжитое нами и поныне: неумение различать такие понятия, как собственность личная и общественная.

И если сам я прихватил все-таки не замеченный другими чемодан, в спешке брошенный в угол какой-то комнаты или кабинета, то сделал это, ей-богу же, не с целью грабежа, а следуя призыву почтенного и благородного старца сберечь чужое добро, чтобы в свое время вернуть его законному владельцу. В здание посольства я вошел из любопытства, что же касается чемодана, то дополнительным импульсом к тому, чтобы взять его, явилось забавное совпадение: на нем значились мои инициалы — Э. Д. Это был красивый, элегантный чемодан свиной кожи, и, хотя нынешние испорченные, циничные люди вряд ли поверят, что я не собирался присваивать чемодан, факты говорят в мою пользу. Я поставил его в шкаф, и на протяжении многих дней мне и в голову не пришло вскрыть его. А если я все-таки это сделал, обстоятельства, при которых все произошло, пожалуй, хотя бы отчасти меня оправдывают.

Однажды утром меня разбудил резкий стук в дверь. «Немцы!» — подумал я. И не ошибся. Их было пятеро. Вермахт. В касках, с ремешками под подбородком. С карабинами за спиной. Выглядели они внушительно и импозантно.