Современные польские повести - [27]

Штауффенберг, словно ожидая чего-то в этом роде от Гизевиуса, взглянул на него, затем удалился в свой кабинет.

Телефоны теперь звонили реже. Случались небольшие перерывы, когда полковнику ничего другого не оставалось, как только размышлять.

Он был глубоко верующим католиком. Возможно, поэтому столь решительно отверг предложение Фромма пустить себе пулю в лоб. Имело тут место и нежелание капитулировать, облегчать положение Сатане, и, кроме того, солидарность с остальными заговорщиками. И без того он достаточно подвел их. А теперь стремился компенсировать это неустанным подвижническим бдением у телефонов.

Штауффенберг сидел в кресле. Все ли он сделал, что мог, чтобы наверстать упущенное?.. То, о чем говорил Гизевиус? Отвратительно, мерзко, чудовищно, однако был в этом какой-то резон…

Нужно создать свершившиеся факты. Проще и короче: нужны трупы. Государственный переворот без трупов в самом начале должен быстро завершиться резней… Ибо позиции людей определяются фактами, а не убеждениями. До первого трупа обе стороны еще могут убеждать и переманивать друг друга. После первого трупа люди занимают позиции и осознают, что обязаны свои позиции защищать…

Итак, снова то же самое: еще ничего не сделали, а уже вынуждены арестовывать, расстреливать. Насилие с самого же начала. Гитлер все строил на насилии. Но мало заявить: осуждаем гитлеровские методы, нужно самим прибегнуть к насилию. По крайней мере один-единственный раз. Хоть это и омерзительно. Он не выносил Фромма, который торговался с заговорщиками, а в час выбора струсил. Но вести его куда-то вниз, в подвал, стрелять в затылок…

Штауффенберг не выдержал, встал, подошел к умывальнику, старательно вымыл свою единственную руку, с трудом намылив ее куском мыла, который придерживал одним пальцем.

Но слова Гизевиуса упрямо возвращались. Почему, черт побери, он не пустил в расход этого матерого убийцу, «доктора» Пиффрадера. Сидит там в комнате, подслушивает, о чем говорят, кто говорит, приглядывается к присутствующим, берет на заметку… Как можно допускать чужака, шпиона в самое сердце заговора? Гизевиус был совершенно прав. Но как он, Штауффенберг, собственноручно убил бы кого-то, кто явился, преисполненный… чем был преисполнен доктор Пиффрадер? Во всяком случае, убить он не сумел, а поскольку привык наиболее трудные дела брать на себя, не мог и этого кому-либо перепоручить.

Где-то подспудно мелькнула альтернатива: гитлеровскими методами выиграть или новыми проиграть? Ну, не гитлеровскими, а теми, которыми обычно осуществляются государственные перевороты…

Померещилось ему нечто расплывчатое, постыдное, делавшее его сообщником ненавистного режима… Переворот совершили поздно, слишком поздно, но заговорщики строили все свои расчеты на торговле с противником из-за остатков земель, занятых Гитлером, тех, которые сейчас еще удерживают в своих руках немецкие армии. Иными словами, союзникам попросту предлагались другие партнеры для переговоров, более удобные, но объектом торга было то, что захватил Гитлер, остатки его добычи.

Следовательно, чистоту рук своих не соблюли, не убереглись и они от этой сопричастности режиму.

Дойдя до этой точки, он прервал размышления. Аргументов не было, оставалось только заставить себя прекратить самобичевание. Нет, помыслы их чисты. Спасти хоть что-нибудь в этой стране прежде, чем война перемелет все до последнего дома. А границы? Если и удастся выторговать что-либо там, на востоке, — какое это имеет значение, сотней километров больше или меньше…

Его снова захватили воспоминания и сожаления. Боже, почему ты на стороне Сатаны? Он не понимал воли господней, возмущался и холодел от страха перед равнодушием Всевышнего.

Подошел к окну, раздвинул шторы. Берлин лежал за окнами огромный и тяжелый, уже заметно разрушенный. Было еще светло, на фоне бледного на западе неба виднелись беспорядочные нагромождения обгоревших крыш.

Он с горечью подумал: значит, так суждено, чтобы остатки города были перемолоты жерновами войны. Она прекратится не раньше, чем сгорит все дотла. Провал заговора сулил городу прежде всего именно это. Наши расчеты, ничтожные, словно грезы мелкого чиновника, перечеркиваются. Предпочтение отдается Сатане… Сейчас, когда последние праведники хотели спасти что удастся, провидение не только не поддержало их, но неизменно благоприятствовало Сатане.

Разумеется, не в такие слова облекал свои мысли Штауффенберг, но таковы были его чувства, бурлившие у порога сознания, и напор их был слишком силен, чтобы можно было четко, категорично их сформулировать.

Времени на размышление не было. Каждый миг, проведенный у окна, отравляло ощущение потерянного времени: он не там, он бездействует, он не борется. Если бы у него нашлась минута взглянуть со стороны на весь свой спор с Сатаной, он увидел бы, что, несмотря на бомбу, в чем-то с ним соприкасается, но разница меж ними состоит в том, что тот играл ва-банк, проигрывая остатки, а они пытались эти остатки спасти. Но боролись они за одно и то же, разве что тактика была неодинаковая.

Размышлять было некогда. Он только подумал: пути господни неисповедимы. Почему, почему всех их сметает рука истории? Хотелось крикнуть это небу, и он кричал в душе. А когда замолк, чтобы услышать ответ, услышал тишину. Небо оставалось немым и пустым.