— Я знаю одного, он семь раз…
— А я знаю одного, так он восемнадцать раз.
— Быть не может!
— Я тебе говорю.
— Ну и сдал?
— Сдал в конце концов. Водит отлично, а что касается тестов — железобетон, как этот, рядом с тобой.
Шерафуддин шмыгнул носом, повернулся и с сердитым видом демонстративно обошел их.
Навстречу попалась дама с собакой, похожей на овцу. Шерафуддин придержал шаг, перевел взгляд с дамы на собаку и обратно. Женщина, сверкнув глазами, с негодованием отвернулась. Почему? — спросил он себя. Судя по фигуре, не старая, а лицо странное, словно птицы, пролетая над зеленью, распестрили ее серым пометом, ей не больше двадцати семи, но пожила на все сорок восемь. Мы видим в женщине только лучшее, между тем она не так прекрасна, как нам кажется, и если бы не тайна и не постоянная борьба за тайну, открылись бы все дефекты ее красоты и интеллекта. Человек вынужден отвечать известным физическим параметрам, они-то и опускают красоту на землю, и бог вынужден быть покровителем обмана.
Потом встретил он машинистку, ту, которая перепечатывала его труд «Феодальные отношения в Сербии до и после турецкого ига». Сейчас, на улице, она показалась ему привлекательной, хотя ей не следовало открывать рот, ибо стоило ей заговорить, как слышалось что-то вроде «хочю домой», «освобожьдение», «крюжечька»… Как она говорила, так и писала, а для Шерафуддина именно это служило критерием красоты, не лицо или фигура, как для других.
Сделав круг, он снова увидел тех женщин с сумками, они так и не сдвинулись с места, все говорили о домашних делах.
— Ничего нет дороже, чем благополучие и мир в семье…
— Мать… братья… сестры…
Встреча с Зинкой потрясла Шерафуддина. Он размышлял о том, почему стареет человек, животное, дерево, руда, машина, идеи, и пришел к выводу: причина в износе. Износ — это закон, ему подвластно все, никто и ничто его не избежит. Износ — необратимый процесс, развивающийся внутри любого существа, любой вещи или элемента. А если старение неизбежно, значит, существует сверхъестественная, высшая сила, приводящая к старению. И он открыл ее — вращение Земли. Каждый оборот Земли оставляет след, печать, это видно по распилу дерева. Но износ может ускоряться или замедляться. Земля движется с запада на восток со скоростью тридцать метров в секунду, получается, Зинка напрягла все силы, пробежала триста метров и искусственно ускорила свой износ.
Итак, все преходяще, все обман, по небу проносится сверкающий метеор, в считанные секунды достигает земли, гаснет, и перед нами — темный камень, неподъемный ком грубой, черной, как уголь, руды. Все подвластно неумолимому, суровому закону энтропии… Другое дело — наука, созидание духовных ценностей, это вечно, духовность распространяет свет и принадлежит всем, щедро и бескорыстно озаряет каждого, находя неиссякаемые силы, рождается заново. И все же, спрашивал он себя, отдал бы он десять ненаписанных работ по экономике за одно такое видение, как Зинка? Не уверен. Возможно, потому, что не написал этих работ. Нет, уверен, отдал бы, любая радость — на три дня, а то и меньше, и радость от новой публикации — так же как рыба и гость — на третий день вызывает отвращение…
Он давно не был в театре, что делать, в драмах он не находил созвучия своим мыслям, а опера — сладкий лимонад… Все же ему повезло, хотя и пошел наудачу, давали пьесу румынского драматурга, живущего в Париже, о проблемах старости. На Шерафуддина благотворно подействовала обстановка, публика, антракт, красивые женщины в черных и красных, голубых и зеленых платьях, жемчуг, браслеты, броши. С избытком или сообразно чувству меры и вкуса — нитка жемчуга, один перстень. Улыбки, согревающие, леденящие, хватающие за сердце, проникающие в самую глубину. После спектакля разъезжались в автомобилях или уходили пешком, в теплых шубках, торопливым шагом, оставляя легкие волны аромата, чтобы человек, вдохнув поглубже, пришел в себя от горько-кислого, удушливого воздуха улицы.
И вдруг он почувствовал, не понимая, откуда это взялось, легкость и силу, словно воздушный шар, распиравший его грудь, лопнул. Вернулись оживление, даже веселость и кажущееся легкомыслие, свойство долгожителей. Сейчас ему недоставало не Зинки, а друзей-шахматистов, и он отправился их искать, заранее радуясь, что проведет с ними несколько часов. Нет большего счастья, чем добрые друзья, так он думал, хорошо посидеть с ними, поболтать, пошутить, затеять легкую перебранку, это не просто отдых, это наслаждение, это жизнь, настоящая жизнь, и еще хорошо, если друзья своенравны или даже эксцентричны, один не похож на другого, на остальных.
Он закричал еще издалека:
— Подъем! Неужели вы купили эту скамейку, думаете, на свете нет ничего лучше вашей дурацкой скамейки, врытой в землю! Подъем! — И одним движением руки разбросал фигуры. Социологи смотрели на него во все глаза, готовые сопротивляться и защищаться, а он призвал их бросить игру, поехать за город, оглянуться вокруг, посмотреть на природу, и природа пусть на них посмотрит. Машина сейчас будет, его родственник, Лутфия…
— А я думал, будет она, твоя племянница, — не удержался социолог.
