— А говоришь, болела…
— Я соврала, не изнасиловали, просто…
Вот теперь он убедился, это действительно Зинка. Она стояла перед ним такая жалкая, и он сказал про себя: «Подобная ложь и подобные игры не для тебя, отрезвись, спустись на землю», а вслух:
— Мне все равно, я тебе верю.
Это ей не понравилось.
— А я думала, тебе не все равно.
— Да, знаю, дело в твоей самонадеянности.
С Лутфией она допустила промах, сказал Шерафуддин, он молодой, хороший работник; Зинка согласилась, хотя ей не нравилось, что уж слишком он хороший работник, будто только для службы и создан. Может, она и сплоховала, но где же тут любовь? Разве тому, кто любит, не все равно, как она выглядит, выходит, мужчины любят не нас, а наше тело. Усвоив эту истину, она усвоила и другую: главное — сохранять не верность, а фигуру.
— Мужчинам не нужна моя верность, ею не удержишь, только телом, порядочность тут тоже ни при чем.
— А как твоя сестра? — спросил он. — Я ее больше не встречал.
— Какая еще сестра? Нет у меня никакой сестры.
— Я так понял, что у тебя есть сестра.
— Да нет, ради бога, что вы!
Шерафуддин снова растерялся, выходит, это не Зинка, опять кто-то другой, хотя нет, быть не может, Зинка, ее повадка: «Ах, Шерафуддин мой!», ее фокусы, без сомнений.
Только он свернул с главной улицы, как услышал за спиной:
— Помогите, если можете! Я знал самую красивую, самую талантливую актрису, таких уже не будет, в ней было что-то выше красоты, чистое, святое. Видели вы ее в «Воскресении»? Какой светлой и одухотворенной была ее красота, какое величие! Она разбила мне сердце.
— Вы о ком? — поинтересовался Шерафуддин. — Может, и я знаю?
— Мери Подхраска.
— Ах да, конечно, я ее знал, и что с ней?
— Я не видел ее двадцать лет, сейчас она в больнице, ее возят в кресле. Совсем другая женщина… Старая, бесцветная, ни следа былой красоты, обычная старуха. У меня опять разбито сердце… Опять.
— Что я могу сделать? Видно, была наркоманкой.
— Вы ее знали? Не могли не знать… Я так хочу, чтобы кто-нибудь помог мне, чтобы мы вместе ее пожалели… раз уж нельзя ее воскресить. Я так несчастен, помогите мне…
Он открыл дверь, и Шерафуддин увидел, как по длинному больничному коридору двое в белых халатах и белых шапочках толкают кресло на колесиках, в котором полулежит женщина — лицо словно изъедено тьмой, и в глазах такое страдание, что и впрямь разрывалось сердце. Шерафуддин резко повернулся и бросился прочь. Чего ему надо, думал он, естественный процесс, со старостью должно смириться, на земле все подвержено этому закону природы. Земля — мир силы и красоты, не будь смерти, все ходили бы по земле, и уроды, и калеки, им бы принадлежали власть и богатство, за которое они бы судорожно держались. А сейчас сохраняется все здоровое и красивое, больному и гнилому на земле нет места, таков всеобщий закон, земля — мир здоровья и красоты.
Брр, он брезгливо передернулся, если все обстоит так, зачем же бежать? А ведь он убегал не впервые, значит, нет единства между его натурой и мыслями… Да, мир бы стал еще лучше, если бы люди жили не ради себя, а ради красоты, однако кто живет ради красоты? Всегда, чуть только человек возвысится до красоты, он оказывается побежденным; погребены же старые цивилизации — христианство с его высокими идеалами, ислам с его трезвым рассудком, да и эта, наша, нынешняя, в которой, как никогда раньше, прекрасное в человеке борется с эгоизмом, и в конце концов эгоизм побеждает, а все прочее превращается в груду развалин. Наш мир прежде всего мир эгоизма, и черного эгоизма, если хотите. Он торопился домой в надежде заснуть, избавиться от своих мыслей хоть на время.
Вот ему удалось соединить Лутфию и Зинку, помочь им избежать беды, у него были все основания потирать руки, все шло как надо, а в итоге он не потирает рук, как не потирает и тот, кому посчастливилось наладить отношения между приятелем и его бывшей женой, и в результате он остался без приятеля, с которым прежде был неразлучен.
Он не решался заглянуть в кафану «Первый серебряный волос» — там висел табачный дым и несло кислятиной, возможно старостью, а ему нужен был свежий воздух, прочистить легкие. Он опять увидел женщин с сумками, они все так же стояли на тротуаре и беседовали. Цвет сумок не гармонировал с цветом босоножек, из чего Шерафуддин заключил, что они махнули на себя рукой — не соблюдали самого главного правила женского туалета, не стремились нравиться, хотя были совсем не стары.
— Хорошо, когда свекровь и невестка ладят, — услышал он, — хотя не приведи бог… Какая ни есть невестка, а дом под ее дудку пляшет.
На улице прохожие выстроились в ряд по обе стороны, ожидая, когда кто-то проедет, казалось, произошла автомобильная авария.
А женщины все стояли и беседовали.
Одна говорила:
— Нет месяца лучше мая, черные ветки покрываются зелеными листочками. Посидишь где-нибудь, выпьешь сладкого кофе. А сейчас вот…
Встретились приятели, обнялись, начали расспрашивать друг друга о здоровье. Шерафуддин стоял к ним спиной, глядя через Миляцку на библиотеку, на ее дивные купола, но насторожился и слышал каждое слово.
— Разум, говоришь. А сам? Вроде того, что спиной повернулся. Такой же мрачный… Ну скажи, скажи, кто может разбогатеть на зарплату? Машина, брат, вот что главное.
