Современная проза Сингапура - [72]

Юноша искал пути, чтобы наказать себя.

— Доктор сказал, — сообщил он мне с тяжелым вздохом, — что матери необходим постоянный медицинский уход и полный покой. Я уволился со службы и буду при ней день и ночь. Потом я постараюсь найти такое место, которое давало бы мне возможность чаще бывать дома.

— Джордж такой хороший мальчик, — шептала Елена, устремив на него большие благодарные глаза. — Если бы его не было рядом, я чувствовала бы себя грустной и подавленной. Он успокаивает мою боль и делает меня счастливой. Мне так повезло, что мой сын столь предан мне.

Эти нежные слова, как разъедающая кислота, жгли кровоточащую дрожащую массу, в которую превратилась совесть Джорджа.

Он заикался, протестовал, и тогда Елена снова применяла свою тактику.

— Нет, Джордж, ты не должен тратить на меня так много времени. Женись на этой славной Каролин и устраивай свой дом. Не бойся оставить меня одну, я не стану преградой на пути твоего счастья.

Это окончательно добило Джорджа, он разрыдался и дал торжественную клятву, что никогда не покинет мать и проведет с ней весь остаток жизни. Я попытался протестовать и даже возвысил голос:

— Джордж, не поддавайся! Ты должен выстоять! Сейчас или никогда! Если ты останешься в ее комнате, то уже никогда из нее не выйдешь!

Конечно, все это было без толку. Елена лишь нежно вздохнула, а разозленный Джордж выставил меня за дверь. Уже выходя, я предложил ему:

— Приходи ко мне завтра или послезавтра. Он покачал головой.

— Нет, я буду здесь, с матерью, — сказал он упрямым, скучным голосом.

И последнее, что я увидел, — Джордж готовился бодрствовать еще одну ночь у постели матери. Когда он закрывал за мной дверь, я прочитал в его глазах стыд собственного поражения.

Через несколько дней ко мне в полной панике прибежала служанка Елены. Доктор де Круз, видимо, снабдил Джорджа препаратами, которые помогали ему не спать во время ночных бдений. Джордж принял больше, чем предписывалось, и его нашли мертвым на полу ванной.

Елена переехала в удобный дом для престарелых, где ее все очень быстро полюбили и ухаживали за ней в соответствии с ее милыми и неэгоистичными просьбами. Иногда она мягко выражает удивление, что я так и не пришел навестить ее.

Наследие перевод Н. Капелюшниковой

— Она заявила, что не знает, сумеет ли она прийти! Тоже мне, цаца! Ну, я ей и сказала: «Благодарю, уж лучше оставайся дома и присматривай за своим английским мужем!»

Глаза миссис Розарью презрительно сузились, тонкая нижняя губа отвисла, углы рта опустились, и язвительные складки залегли возле носа.

— Ну а чего же ты ожидала? — протянула старшая дочь, Присцилла. Присцилла, одетая в замшу, была замужем за адвокатом, который ввел ее в высший круг сингапурского евразийского общества. — Стоит такой выйти за англичанина, как она начинает воображать, что слишком хороша, чтобы общаться с евразийцами, как будто этот самый ее муж что-то собой представляет. У себя на родине он был бы простым клерком, а не восседал в конторе, снабженной эр-кондишн, с таким видом, будто находиться там — его неотъемлемое право. Надменные розовые губы поджаты, тонко очерченные ноздри раздуваются, рот насмешливо улыбается.

— А знаешь, на наши танцевальные вечера ходят и азиаты, — сказала Гариетта. — Эта Дженни Ананда, например, я ее там видела. Я чуть было не спросила ее, когда это она успела стать членом Евразийского клуба, но потом подумала, что нехорошо справляться об этом при всех. Не стоит. Но, скажу тебе, эти Ананда даже не евразийцы, они просто индийские католики, вот и все.

Муж Гариетты был всего лишь клерк. Они жили в одном из стандартных домов на Макферсон-роуд, и было похоже, что никогда не выберутся оттуда. Тонкие черты Гариетты и ее увядающий рот приняли выражение постоянного сострадания к себе самой, и ее вечное недовольство изливалось в индусском нытье на евразийский лад.

Младшая дочь миссис Розарью, Луиза, муж которой был китайцем, молча следила за их беседой и пила чай. Теперь старая миссис де Соза, мать их матери, возвысила свой дрожащий голос: она выражала недовольство неучтивостью молодых людей на танцевальных вечерах, которые ежегодно устраивались в Евразийском клубе. Все лицо ее было покрыто глубокими морщинами, свидетельствовавшими не только о жизненных невзгодах, но и о том, что она находила окружающих выскочками с дурными манерами, занятыми только собой и вечно недовольными своим положением. Сморщенные скулы ее выдавались, глубокие складки оттягивали вниз углы рта, фиолетовая нижняя губа отвисла, дряблая и влажная.

Луиза взглянула на мать и сестер: в их лицах угадывались черты тех мерзких рож, в которые они превратятся со временем — станут похожи на милую бабушку. Раздраженная надменная гримаса кривила матовое лицо Присциллы; грубую кожу Гариетты прорезали почти такие же глубокие, как и у матери, недовольные складки.

«Какие же мы все суки, помоги нам бог!» — подумала Луиза, не исключая из этого круга и себя. Она чувствовала, что и сама не может удержаться от презрительной усмешки, рассуждая о евразийцах, которые «тяготеют к белым», и надменно опускает углы рта, говоря об Ананда, которые пытаются незаметно продвинуться по шаткой социальной лестнице. Она понимала, что евразийский кастовый снобизм возник еще в те времена, когда тигры бродили по Серангун-роуд. С бессильной яростью она сознавала, насколько ее мать и сестры напичканы предрассудками, ограниченны, полны самодовольства и высокомерны, и даже в себе она замечала этот живучий атавизм. Эти женщины воспитывали ее двадцать лет, и она невольно переняла их привычки, Их манеру говорить, их образ мыслей, и та же самая манерность и у нее в крови; она не может быть иной.