Современная португальская новелла - [75]

В последующие дождливые дни я чувствовал себя одиноким, угнетенным, придавленным прозой жизни. И решил в воскресенье поехать в Лиссабон. Может, мне повезет и я разыщу Жужу. Мафра была монастырем, а всякий монастырь — это тюрьма. Четыре с половиной тысячи дверей и окон. Восемьсот восемьдесят помещений. Мундиры, мундиры… Назойливые, бесцветные службисты. Да и инструкторы мало чем отличаются от добровольных рабов судьбы. Утратили всякую мужественность, неспособны на чувство. О прекрасные времена монарха! О томные поцелуи в полумраке коридоров, в бархатной тьме подземных ходов, о кощунства в укромности келий! Тяжеловесное могущество крепости, казалось, было воздвигнуто мужской силой самого короля. Для подавления малейшего протеста. Дабы сломить самое упорное сопротивление, будь то грозный мятеж или нерушимая присяга делу церкви. Тогда из Бразилии текли реки золота и алмазов. Что за величественная эпоха! Века спустя в устрашающих закоулках изможденная прачка грязно выругается перед храбрыми, но нищими солдатами. И пойдет изливать душу перед целой ротой. Срочное судебное расследование — «…а о нравах и говорить нечего».

Именно тогда, в четверг вечером, мои старые приятели по прозвищу Вояка, Цыпленок, Стиляга и Красуля решили, сидя в кафе, совершить набег на Лиссабон. В будничной униформе, как подобает «сторонникам пацифизма с оружием в руках». Странное дело: чем больше я гнал от себя нелепый замысел обойти в поисках Жужи все театры, плюнув на друзей и на все на свете, тем упорнее он донимал меня. Едва мы прибыли в отель «Португалия», я изложил свои планы; на радостях кое-кто даже поперхнулся, а Вояка, чтобы переубедить меня, прибегнул к площадной ругани. Я согласился с ним. Действительно, затея была глупой. И двинулся в путь вместе со всеми. Под звуки фадо[11] мы обошли весь квартал, дом за домом. (Надо сознаться — везде нас приняли очень холодно. Никакого уважения к мундирам… Настоящего патриотизма — ни на грош.) Мы откупоривали бутылку за бутылкой. Потерянный впустую вечер! Отвратительное настроение. Я вспомнил Лию, потом с унынием подумал о Жуже; вспомнил старика отца в Порталегри и затосковал, прокляв Лиссабон. Разнузданное веселье Цыпленка — потешного толстяка с лицом кукольного младенца Христа — раздражало меня. Я также жаждал отомстить Вояке за нахальный смешок победителя. Никто надо мной не сжалился. Никто не сжалился над всеми нами. Что сказать о Красуле? Дурак набитый! Задирает нос из-за своих дворянских грамот. Вообще в этот вечер все они казались мне несносными. У Стиляги, как всегда, душа нараспашку: вбил себе в голову, что совершит революцию аллегорическими стишками! «Посмотрите на человека у вершин цивилизации, угнетенного другими людьми! Невероятно, немыслимо!» И распускал пьяные слюни. Вдруг я осадил его: «Изобрел бы лучше машину, ты, поэт! Вместо любовных песен столетней давности…» Но он меня не слушал. Сумасшедший!

Вояка сетовал на скоротечность жизни. Его природное добродушие странным образом мешалось с плачем. «Ах, братцы, после того, как мы узнали мир, такой обширный, такой прекрасный…»

(Замечу в скобках: мы не шли, а почти бежали, как на плацу…)

«…Протекли миллионы лет, и в земле для всех хватило места… Я не хотел войны, братцы, не хотел умирать!»

Что до Красули, его сердили суровые запреты в области секса. Черт бы их всех подрал! Наконец я отвязался от них, оставив в кабаке пьяных в дым. Напев фадо долетал до меня то справа, то слева — назойливый, как нищий на паперти. Он лился из радиорупоров, звучал в кашле полуночницы, в шагах пьянчуги (может, бывшего оперного певца?). Словом, спасу от него не было. Я спустился с Глории в Баишу. Мне хотелось отвлечься, смыть с себя скверну разгула, стать равным среди равных, а из толпы никто и не глядел на меня. Разве что толкнули раз-другой… И вздорная же была причуда отправиться в такой одежде в Лиссабон! Проходившие мимо женщины — честные, высокомерные — наводили меня на мысль о Лии, о майоре, о доне Консейсан. А ведь вполне возможно, что одна из этих гордячек — Жужа (воплощение безвестного героизма!).

И как нарочно, в дверях ресторана «У Максима» сталкиваюсь с Жоржеттой! Кровь застыла у меня в жилах — бывают же такие превратности судьбы! Потерпевший на этот раз я, но Жоржетта великодушно переходит на доверительный тон близкой подруги, чтобы дать мне время опомниться. Полный благодарности, я беру ее за обе руки, притягиваю к себе.

— А знаешь, я ведь вспоминал о тебе в Мафре. — И, меняя тон: — Но слушай, ты разряжена в пух и прах! Что это значит? Ты уже не выступаешь в «Аполлоне»?

Несмотря на явные знаки внимания к ней, Жоржетта вдруг теряет былую сердечность. Припомнив мое оскорбительное бегство, она, надув губы, презрительно передернула плечами:

— Теперь… теперь я учусь. Поступила в художественную школу.

Я расхохотался.

— Ну и сказанула! С каких это пор ты интересуешься искусством, Жожи? Ха-ха!

— Дурак! Неужто я соображаю хуже других?

Она бросила мне в лицо эти слова хриплым от обиды голосом. Губы ее дрожали.

— Прости мою казарменную грубость… — сказал я, оправдываясь.